Анонимность, по-моему, всегда дорого обходится.

***

Когда звонит телефон, мне снится кошмар, будто в кухне у меня за спиной стоит Мэри и говорит, что я недостаточно быстро готовлю. Несмотря на то что я формую буханки и отправляю их в печь настолько быстро, что на пальцах появились кровавые мозоли, оставляющие следы на тесте, каждый раз, когда я достаю готовую буханку, на лопате оказываются только выбеленные, как паруса корабля, кости. «Время!» — ворчит Мэри, и я не успеваю ее остановить, как она хватает палочками одну кость, кусает ее изо всех сил, ломает зубы, и те крошечными жемчужинами падают на пол и закатываются мне под туфли.

Я сплю так крепко, что, когда беру трубку и отвечаю на звонок, она тут же выпадает у меня из рук и закатывается под кровать.

— Прошу прощения, — извиняюсь я, когда вновь держу трубку в руках. — Слушаю.

— Сейдж Зингер?

— Да, это я.

— Это Лео Штейн.

Сон мгновенно улетучивается. Я сажусь в кровати.

— Простите.

— Вы уже извинились… Я вас… У вас такой голос, как будто я вас разбудил.

— Так и есть.

— В таком случае это мне стоит извиниться. Я решил, что раз уже одиннадцать часов…

— Я же пекарь, — перебиваю я. — По ночам работаю, а днем сплю.

— Тогда перезвоните мне в более удобное для вас время…

— Вы только скажите, — тороплю я его, — вы что-то выяснили?

— Ничего, — отвечает Лео Штейн. — В архивах нет никаких упоминаний об офицере СС по имени Джозеф Вебер.

— Это, должно быть, какая-то ошибка. Вы пробовали различное написание имени и фамилии?

— Наш историк очень дотошный человек, мисс Зингер. Мне очень жаль, но, похоже, вы неправильно его поняли.

— Я все правильно поняла! — Я убираю волосы с лица. — Вы же сами говорили, что архивы неполные. Разве нет вероятности, что вы просто пока не нашли нужную информацию?

— Возможно. Но пока не найдем, у нас связаны руки.

— А вы будете продолжать искать?

В его голосе слышится колебание, осознание того, что я прошу найти иголку в стоге сена.

— Не знаю, как остановиться… — говорит Лео. — Мы проверим в двух берлинских архивах и по нашим собственным базам данных. Но если не получим никаких веских оснований для…

— Дайте мне время до обеда! — умоляю я.

В конце концов место, где я с Джозефом познакомилась, — занятия по психотерапии — заставляет меня задуматься, что, возможно, Лео Штейн прав и Джозеф лжет. Как ни крути, а он прожил с Мартой пятьдесят два года. Чертовски долго для того, чтобы сохранить все в тайне.

Дождь льет как из ведра, когда я добираюсь до дома Джозефа, а зонтик я не взяла. Пока добегаю до накрытого крыльца — промокаю до нитки. Ева лает с полминуты, пока Джозеф идет к двери. Перед глазами у меня двоится — не из-за проблем со зрением, а из-за того, что образ этого старика накладывается на образ неизвестного молодого, крепкого солдата в форме, которого я видела на экране ноутбука.

— А ваша жена, — спрашиваю я, — она знала, что вы нацист?

Джозеф шире распахивает дверь.

— Входите. Не стоит вести подобные разговоры на улице.

Я иду за ним в гостиную, где осталась на шахматной доске не доигранная нами ранее партия — единороги и драконы замерли после моего хода.

— Я ничего ей не говорил, — признается он.

— Быть этого не может! Она наверняка хотела знать, где вы были во время войны.

— Я сказал, что родители отослали меня в университет в Англию. Марта больше не спрашивала. Вы удивитесь, насколько далеко может зайти человек, если захочет поверить, что тот, кого он любит, лучше, чем есть на самом деле, — отвечает Джозеф.

Тут, разумеется, я вспоминаю об Адаме.

— Должно быть, это очень тяжело, Джозеф, — холодно произношу я, — не запутаться в паутине собственной лжи.

Мои слова как удар — Джозеф вжимается в спинку кресла.

— Именно поэтому я и рассказал вам правду.

— Но… это же не так, верно?

— Что вы хотите сказать?

Я не могу ответить, что точно знаю это, потому что охотник за нацистами из Министерства юстиции проверил его вымышленную историю.

— Концы с концами не сходятся. Жена, которая никогда не натыкалась на правду за все пятьдесят два года… История о чудовище без единого доказательства… И, разумеется, самое большое несоответствие из всего: почему после шестидесяти пяти лет вы сбросили свою личину?

— Я же сказал вам, что хочу умереть.

— Почему именно сейчас?

— Потому что у меня не осталось ради кого жить, — отвечает Джозеф. — Марта была ангелом. Она видела во мне только хорошее, хотя я не мог даже в зеркало смотреться. Мне так истово хотелось стать тем мужчиной, за которого, по ее разумению, она вышла замуж, что я им стал. Если бы она знала, что я натворил…

— Она бы вас убила?

— Нет, — возражает Джозеф, — она бы себя убила. На себя мне было плевать, но я не выносил даже мысли о том, каково было бы Марте узнать, что ее касались руки, которые никогда не отмыть. — Он смотрит на меня. — Сейчас она на небесах. Я пообещал себе, что, пока она жива, останусь тем, кем она хотела меня видеть. Но теперь она умерла, и я пришел к вам. — Джозеф зажал руки между коленями. — Смею надеяться, это означает, что вы размышляете над моей просьбой.

Он говорит официально, как будто пригласил меня на танец на вечеринке. Как будто это деловое предложение.

Но я продолжаю водить его за нос.

— Вы хотя бы понимаете, какой вы эгоист? Хотите, чтобы меня арестовали? По сути, я жертвую остатком своей жизни, чтобы лишить вас вашей.

— Только не в этом случае. Никто не станет вести дознание, когда умирает старик.

— Убийство — это преступление, — говорю я, — на случай, если за последние шестьдесят восемь лет вы это запамятовали.

— Именно поэтому я и ждал такого человека, как вы. Если вы это сделаете, это будет не убийством, а состраданием. — Он встречается со мной взглядом. — Видите ли, Сейдж, до того, как вы поможете мне уйти из жизни, я хочу попросить вас еще об одном одолжении. Прошу меня сначала простить.

— Простить вас?

— За то, что я тогда сделал.

— Не у меня вы должны просить прощения.

— Не у вас, — соглашается он. — Но все те уже умерли.

Медленно вертятся колесики, и я наконец ясно вижу всю картину. Теперь я понимаю, почему со своим ошеломляющим признанием он обратился именно ко мне. Джозеф не знает о моей бабушке, однако во всем городе человека ближе к евреям, чем я, не найти. Я для него как семья жертвы преступления, за которое предусмотрена смертная казнь. Обладают ли родные правом искать справедливости? Мои прадедушка и прабабушка погибли от рук нацистов. Неужели они наделили меня правом вершить правосудие?