— Я полагаю, Ваше Величество, — сказал я, — что уртон это мера расстояния, но какое именно расстояние она обозначает, мне неизвестно.

— Расстояние между двумя почтовыми станциями, — ответил Император.

— Я благодарен Вашему Величеству за это разъяснение. Однако мне было бы легче понять, сколь велико расстояние в триста уртонов, если бы вы выразили его в иных единицах измерения.

Выслушав перевод моей просьбы, Император кивнул и погрузился в молчание. Оно длилось довольно долго, может быть, столько времени, сколько „ящерица остается неподвижной“. По крайней мере, была такая минута, когда Император закрыл глаза и задремал, что предвещало окончание беседы. О том, что Его Величество больше не желает говорить, объявляет обычно начальник Императорской канцелярии господин Илак. Я терпеливо ждал этого объявления. Но заговорил сам Император.

— Великий Император Туге, — перевел Дайр, — согласен сказать тебе иначе: от восточных пределов государства до западных лежит путь в тысячу двести кочевок.

Мне ничего не оставалось, как снова поблагодарить моего собеседника за ответ, лишенный для меня всякого смысла. Но едва лишь Дайр взялся переводить мои слова, Император остановил его жестом и что-то сказал, обратившись к господину Илаку. Тот удалился из аудиенц-залы и вскоре вернулся, неся на вытянутых руках кожаный футляр цилиндрической формы. Приблизившись к Императору, он опустился на колени. Туге произнес несколько слов и взмахом руки указал на меня, после чего господин Илак поднялся на ноги, подошел ко мне и, раскрыв футляр, развернул передо мной карту. „Spatiosissimum Imperium Mongaliae Magnae juxta recentissimas observationes mappa geographica accuratissime delineatum opera et sumtibus Matthaei Seutteri“[20], — прочитал я титульную надпись, сделанную в левом нижнем углу, в картуше… Как сожалею я теперь, что при этом я вынул из кармана и надел очки! Увидев их, Император объявил, что „эту вещь“ я должен ему подарить — сегодня, сейчас, сию минуту, „во время, когда степной сурок жует сухую траву в позолоченной клетке“… Но даже без очков я рассмотрел карту Империи монголов достаточно хорошо, чтоб убедиться, что на ней изображены те же пространства, которые занимает Империя русская».

Запись № 6.

«Дайр не переводит мне слова, с которыми Император обращается к вельможам. Однако сегодня мне было не трудно догадаться, что Туте потребовал от своего старшего секретаря господина Булгана некоторых уточнений, касающихся нашей беседы. Речь шла о способе передвижения города. Было видно, что Император плохо осведомлен в этом вопросе. Ему достаточно знать, что город постоянно и весь целиком размещается на „большой повозке“. О количестве быков, которые тянут эту повозку, Император выразился неопределенно: „очень большое количество быков“. Впрочем, спустя минуту, поговорив с господином Илаком, он высказал другое мнение. Город будто бы состоит из отдельных частей, каждая из которых имеет свою повозку.

— Повозок существует пять тысяч, — объявил Император, справившись у господина Илака.

— Ваше Величество желает сказать, — спросил я осторожно, — что китайские лавки, базар, тюрьма, дворцы секретарей, кумирни, башни, гвардейские казармы и прочие строения столицы движутся согласованно на разных повозках?

— Император сказал то, что сказал (L’imperatore ha detto ciò che ha detto), — услышал я в ответ.

На этом беседа была окончена. Туге имел недовольное выражение лица. Один из сановников, стоявший по правую руку от престола, ударил меня палкой. Император сделал вид, что не заметил этого дурного поступка. В тюрьму, в мое унылое обиталище, меня сопровождал секретарь Церен. Воспользовавшись этим случаем, я спросил у него по-русски, помнит ли он меня и может ли содействовать моему освобождению? Калмык равнодушно посмотрел на меня и ничего не ответил. С трудом выговаривая русские слова, я попытался объяснить ему, что в город меня привело любопытство и что я вовсе не имел намерений передавать кому-либо шпионские сведения о фортификациях Нового Каракорума. Однако результат был тот же: бывший вахмистр войска казаков невозмутимо молчал. Наша повозка, управляемая ловким кучером, быстро неслась по темным улицам города, кое-где освещенным факелами. По мере того как мы удалялись от императорского дворца, усиливался отвратительный запах экскрементов, которыми наполнены все закоулки монгольской столицы, ибо жители ее без стеснения испражняются там, где их застает нужда. Мы уже достигли тюремных ворот, когда калмык вдруг произнес по-русски: „Я хорошо тебя помню“. Больше он ничего не сказал».

Запись № 7.

«Говорили о карте Маттеуса Зойтера. Двигая по ней пальцем, Император показывал мне „пути кочевок“ монгольской столицы. Я вел беседу крайне осмотрительно. Шаг за шагом подбираясь к главному вопросу, я дал понять Туге, что прекрасно знаком с трудами аугсбургского картографа. Я сказал, что мне доводилось видеть множество карт его работы.

— Это был отличный мастер, Ваше Величество!

Император молча кивнул. Затем он махнул рукой над картой. Подчиняясь этому жесту, слуги спешно свернули ее и убрали в футляр. Туге закрыл глаза. Было заметно, что он погружается в дрему. Медлить было бессмысленно.

— Мне также случалось видеть, — проговорил я быстро, — одну любопытную карту, сработанную Зойтером. Она была чрезвычайно похожа на карту Вашего Величества. Она показывала ту же самую область мира, которую занимает ваша Империя. Однако латинская надпись на карте сообщала о другой Империи.

Туге внимательно посмотрел на меня. Бодрость вернулась к нему. Круглое лицо Императора выражало недоброе удивление. Собравшись с духом и приготовившись к худшему, я довершил начатое.

— Простите, Ваше Величество, — сказал я, — но я должен известить вас, что карта, о которой я упомянул, изображала Империю русскую.

То, что последовало за этим, превзошло мои ожидания.

Император произнес по-монгольски несколько отрывистых фраз, после чего Булган, Илак, два секретаря, записывавшие нашу беседу, и все, кто был в аудиенц-зале, за исключением Дайра и телохранителей, удалились прочь. Некоторое время Туге безмолвно восседал на престоле, глядя прямо перед собой неподвижным взглядом. Потом он негромко заговорил. В голосе его слышалась печаль, облеченная в грубые звуки языка монголов. Его мирный монолог длился не менее получаса. Император горестно посетовал, что Империя слишком обширна. Чрезвычайно обширны даже отдельные ее части, называемые „улусами“. Они удалены друг от друга настолько — „северные от южных, западные от восточных“, — что бедному Императору порою бывает трудно поверить в их реальность, когда он кочует со своей походной столицей где нибудь в центре Империи. Многие, многие беды таит в себе обширность государства, сказал Император. Да, ему известно, что в некоторых отдаленных улусах иные правители имеют ложные представления об Империи в целом и о самих себе в частности. Он не исключает, что дело доходит до того, что кое-где на окраинах страны появляются карты, на которых Империя носит вымышленные названия. Император этого не одобряет, но и гневаться по этому поводу он не считает нужным. Ибо что такое эти фантастические карты, рисующие иллюзорные страны! Это всего лишь забавы, хотя и предосудительные забавы. Наверное, ему следовало бы обратить на них более строгое внимание, но у Императора есть много других забот. Он прилагает немало усилий к тому, чтобы „весь людской род, живущий под вечно синим небом“, знал, что Империя не желает народам ничего дурного, — ничего, кроме безопасности на торговых путях, исправной работы почты и универсального порядка на всем пространстве мира. Империя, сказал Император, должна быть одинокой и безграничной, как одиноко и безгранично небо. Впрочем, вот его слова в точности: „На этих пространствах, что лежат под вечным небом между восточным и северным океаном и тремя западными морями, была, есть и будет только одна Империя — Великая монгольская“.