Наконец дыхание Дариэла стало спокойным и ровным, и Мэна осторожно разомкнула объятие. Она села, привалившись спиной к стене, и бездумно смотрела, как медленно вздымается и опадает грудь брата, разглядывала осунувшееся лицо мальчика. Она так сильно любила его… При мысли об этом на глаза Мэны навернулись слезы — впервые за сегодняшний вечер. Дариэл еще слишком мал, чтобы все понять, верно? На самом деле Мэна и сама толком не знала, что произошло и насколько серьезно ранен король. Ей казалось, что детали не так уж и важны. Лицо отца объяснило ей все. Не имеет значения, что случится завтра; панический страх, который она видела, навечно останется в ее памяти. Мэна будет видеть его всегда, за любой маской, которую наденет отец. Она будто застала его за каким-то непристойным занятием — слишком гадким, чтобы Мэна теперь нашла в себе силы относиться к отцу по-прежнему. Легкость и непринужденность, существовавшие между ними до сих пор, ушли.

Мэна слезла с кровати и некоторое время мерила комнату шагами, разглядывая плиты пола. Она не знала, что ей делать, куда идти, и есть ли вообще смысл куда-нибудь идти и что-нибудь делать. Мэна понимала, что нынче ночью ей никто ничего не скажет. Она раздумывала, не выскользнуть ли из комнаты и не пробраться ли в покои отца… Впрочем, ее, конечно же, остановят. Особенно посреди ночи и после таких событий. Скорее всего ей не дадут выйти до самого утра. А может быть, и после.

В конце концов Мэна пересекла комнату и залезла на нижние ветки акации, что стояла в углу. Странно было видеть дерево прямо во дворце. Прошлой зимой Леодан подарил его Дариэлу на день рождения. Король сам все это придумал, поговорил с плотниками и шлифовальщиками и дал им задание. Работа велась втайне, пока Леодан и дети были в Алесии. Вернувшись, все они вошли в комнату Дариэла и увидели сухой ствол старой акации, вправленный в каменный пол. Ее ветви сплетались над головой, и казалось, будто некоторые из них уходили прямо в стены и подпирали их. Ствол был отшлифован, а шипы затуплены. В дерево втерли красновато-коричневое масло пополам с сандалом. Акация была украшена лентами и зелеными листьями, сделанными из шелка — так искусно, что дерево могло показаться живым. Между ветвей мастера установили платформы с веревками, лесенками и качелями, чтобы лазать по ним. И все это — просто ради того, чтобы сделать сюрприз маленькому мальчику. Неслыханная идея, странная экстравагантность в культуре, которая вообще игнорировала детей, пока они не вырастали достаточно, чтобы развлекаться как взрослые. Акация породила немало сплетен, в том числе и сомнения в здравом рассудке короля.

Забравшись на одну из платформ, Мэна оглядела комнату. Притушенные лампы озаряли ее оранжевым светом. Дариэл безмятежно спал. Рядом стоял поднос с едой и чаем, принесенный служанками. В первые минуты после происшествия они метались вокруг детей, всполошенные и перепуганные. Служанки снова и снова спрашивали, не нужно ли им чего, но все, что требовалось Мэне и Дариэлу в тот момент — это ответ на вопрос, который девушки дать не могли. Никто из них ничего не знал о состоянии короля. Утром все наладится, сказали они. Если бы девушки не повторяли это слишком часто, Мэна, возможно, поверила бы им, а так она лишь уверилась в мысли, что служанки говорят неправду. Девицы всегда болтали о короле. Даже в присутствии Мэны они иногда перешептывались, обсуждая его желания, намерения или поступки. Как правило, они несли чушь, но сейчас дело обстояло иначе. Служанки были напуганы. Служанки были растеряны. И они лгали.

— Да какое мне до них дело? — спросила Мэна у тихой комнаты.

Служанки — просто недалекие женщины, которые обращались с младшими детьми, как будто те были… ну, как будто они были детьми. Мэна всегда знала, что она старше своих лет. Она понимала вещи, которых не понимали они. Эти знания Мэна делила с отцом. Она-то не сомневалась, что с его рассудком все в порядке. Отец разумный, добрый и мудрый, как никто другой, и он в курсе, что Мэна уже не малое дитя. Он никогда не общался с ней как с ребенком. Порой, когда они оставались одни и отец был в хорошем расположении духа, он говорил с ней как со взрослой. Это была их общая тайна, их маленькая странность, и они общались подобным образом, только оставаясь наедине.

Именно так, откровенно и рассудительно, говорил Леодан, сидя на этом самом дереве в компании Мэны. Отец объявил, что ему наплевать, если кто-то из знати или слуг полагает, будто он не в своем уме. Когда же это было? Ранней весной прошлого года? Или в первую неделю лета? Леодан сказал, что весь мир давно сошел с ума. Он полон злобы, недоброжелательства, жадности и двуличности. Все эти вещи — его составные части, как буквы в ее тетради, которые составляют слова. А из слов происходит язык, и без него невозможно понять друг друга. Я понял это не сразу, говорил отец, но теперь вижу вполне явно.

— Когда я был молод, — продолжал он, привалившись к ветке и поглаживая пальцами гладкую поверхность дерева, — я полагал, что могу изменить мир. Я верил, что, став королем, издам указы и законы, которые покончат с людскими страданиями. Конечно, я не надеялся, что наш мир станет идеальным. Так не бывает. Но я бы сделал его настолько близким к совершенству, насколько вообще может вообразить человек.

Мэна спросила, добился ли он этого. Отец поднял на нее взгляд, и в его глазах девочка увидела странное, какое-то болезненное выражение жалости и любви. Прошло несколько секунд, прежде чем король ответил: поблагодарил Мэну за вопрос и за предположение, что он мог быть таким великим человеком. Он рад, сказал отец, что жизнь Мэны до сих пор столь безоблачна — раз она полагает, будто такие вещи возможны. Увы, он не воплотил мечту своей юности. Леодан не сумел бы сказать, когда и почему все возвышенные идеи испарились из его мыслей. Однако теперь, вспоминая, он отдавал себе отчет, что все возвышенные слова, описывающие эти идеи, — не более чем пар, что улетает прочь от одного дуновения зимнего ветерка. Великие слова не находили воплощения на земле, они блекли и таяли, едва сорвавшись с губ. Король произносил их в зале Совета, и его слушали — с вежливыми терпеливыми взглядами. Он предложил реформы даже в Алесии — на собрании наместников, которые принесли ему клятву верности. Там эти слова были услышаны, и наместники превозносили мудрость короля. Он покидал собрание, чувствуя, что мир готов измениться. Однако годы шли, а мир оставался таким же, как был. Он не становился лучше, и ни одна из идей не воплотилась в жизнь. Никто не возразил королю — и никто не стремился что-то менять. Тогда Леодан понял: он бессилен. Между ним и теми колесами, что вращали мир, расположилась тысяча чужих рук. Все притворялись, что лояльна ему, и ни одна не взялась за работу. Может быть, признал отец, именно поэтому он забыл о мечтаниях и нашел смысл жизни в любви к женщине — и к детям, которых они с ней произвели на свет.

— Мэна, моя мудрая дочурка, я не такой сильный человек, как тебе кажется. — Отец поднял руку и потрепал ее по подбородку. — Я не в состоянии изменить мир. Повсюду в нем происходят преступления — ужасные злодеяния, которые творятся моим именем, а я не могу этому помешать. Я не сумел удержать твою мать, когда болезнь завладела ею, и она покинула нас, но я люблю своих детей. Вы сейчас — моя главная забота, все четверо. Я подумал: почему не построить хотя бы в собственном доме тот мир, который мне нужен? Если я дам вам безмятежное счастье, какого не бывает за стенами дворца, жизнь моя будет прожита не зря. Само собой, вам еще предстоит узнать, сколь грязен мир, но перед тем — почему не познать радость? Ты хочешь быть ребенком, у которого сбываются мечты, верно?..