Руки мои были свободны, только запястья, измученные веревкой, чесались, словно искусанные комарами.

— Тише, это я, — тепло выдохнула Гуля, склонившись над моим лицом. — Подожди, я разрежу веревку на ногах.

Ее голова уплыла от моего лица. А я лежал неподвижно на спине и ждал, когда она снова заслонит надо мной небо.

— Все, — прошептала она, усевшись рядом на подстилку.

— А они? — спросил я тоже шепотам.

— Я их связала.

— Тогда почему мы говорим шепотом?

— Потому что ночь. Они, может, еще захотят поспать…

Я кивнул. Попробовал подняться на локтях. Но Гуля остановила меня.

— Еще рано, — прошептала она. — Давай полежим до рассвета. Я тоже хочу спать.

Утром мы «вручную» поили чаем связанных Галю и Петра. Они выглядели не очень-то хорошо — прерванный сон, ясное дело, никому на пользу не идет.

— Цэ вам даром нэ пройдэ! — сказал он, тяжело вздохнув.

Потом замолчал. И молчал долго, с полчаса.

— Послушайте, — поинтересовался я. — Вы же давно за нами следили, я видел ваши следы несколько раз после того, как высадился на берег. Чего ж вы только теперь решились?

— Яки слиды? — искренне удивился Петр. — Нэма нам чого робыты — за вамы слидкуваты. Мы тэбэ тут чекалы, и одного, бэз циейи казашкы!

— У нее, кстати, имя есть — Гуля, — сказал я строго. — Она — моя жена.

На усталом лице Гали я вдруг прочел удивление. Она посмотрела на Гулю как-то по-другому, словно открыла для себя нечто, раньше не замеченное.

Петр тоже скосил глаза на Гулю, но его усатое лицо осталось мрачным.

— Люльку мэни дай! — попросил он.

Я нашел его трубку, потом под его «связанным» руководством набил ее табаком, сунул ему под усы и дал прикурить.

— Ну так що будэмо робыты? — спросил он как-то обреченно, выдохнув табачный дым.

— Не знаю, — признался я. — Я с вами встречаться не собирался. Развязывать вас опасно — вы нас свяжете, а это мы уже проходили… Подождем, может что-нибудь в голову придет. Может, оставим вас здесь, а сами дальше пойдем…

— Ты що, з глузду зьйихав? — Петр блеснул глазами. — Як цэ — нас тут залышыты? Розвъяжы, бо погано будэ!

— Ну вот, — я развел руками, радуясь тому, что запястья отдохнули от веревки. В самом этом жесте, в его возможности я ощутил вернувшуюся ко мне свободу. — Вот видите, вы мне уже угрожаете, а что будет потом, когда я развяжу вас? — спросил я не без ехидства.

— Заспокойся, Пэтро, — заговорила вдруг Галя. — Трэба буты розсудлывым…

Можэ, вы нам хоч ногы розвъяжэтэ и тоди разом пидэмо? — обратилась она ко мне.

Я пожал плечами.

— Надо подумать. Давайте сначала выясним, какие у кого цели. Могу начать с себя. В принципе, я хотел найти то, что закопал Тарас Григорьевич, и привезти это в Киев, чтобы, как бы это сказать… получить от родной Украины славу и деньги… или только славу… Ну а у вас, шановные, какие цели?

— Та цили в нас схожи, алэ нам вид риднойи державы ани грошей, ани славы нэ потрибно, — заговорил Петр. — Головнэ, щоб всэ, що налэжыть Украйини, поюрнулось до нэйи… Особлыво таки святи рэчи…

— Ну вот, цели у нас похожие, остается только провести переговоры о достижении этих целей… — Я выжидательно посмотрел Петру в глаза. — И если договоримся — можем дальше отправляться вместе. Только как вы узнали, что я сюда собираюсь?

— Наш товарыш, капитан СБУ, нам про тэбэ всэ розповив.

— А вы что, с СБУ дружите? — удивился я.

— Всюды е нормальни люды, — ответил Петр и отвернулся.

Я оглянулся на Гулю — она думала о чем-то своем, потом обратил взгляд на Галю — она тоже опустила глаза и о чем-то размышляла, и вид ее мне показался поэтически-грустным, в то время как красивое лицо моей казахской жены отличалось сосредоточенностью и серьезностью — Розвъяжыть мэни рукы, — вдруг подала голос Галя. — Я вам кашу зварю, у мэнэ крупа е. И Пэтру трэба йисты, бо в нього выразка.

— Что у него? — переспросил я.

— Язва по-вашому, — пояснила Галя.

Я обернулся к Гуле. Мы переглянулись.

— Я сама сварю, — сказала Гуля строгим голосом. — Где крупа?

Галя кивнула на сумку возле кострища.

Солнце начинало прижаривать. Я тоже проголодался, и мысль о каше отвлекла меня от высоких межнациональных материй.

Потом мы кормили с ложечки Галю и Петра, а после этого уселись поудобнее и поели сами. Сварили чаю, и опять каждый работал «на два рта», успевая и сам отхлебнуть, и к губам пленников пиалки поднести. Гуля достала сырные шарики и угостила ими Петра и Галю.

Немного разморенные едой и солнцем, мы потеряли ощущение утренней бодрости и, должно быть, готовы были уснуть, но тут Гуля решительно встала на ноги.

Расправила на себе ярко-салатовое платье-рубаху.

— Надо идти, — сказала она.

На лицах пленников прочитывалась усталость.

— Так что, развязать им ноги? — спросил я Гулю.

Она задумалась.

В тишине послышалось мне тишайшее шепотливое движение песка — голос пустыни. Я оглянулся на кромку песка, сухим морем лизавшего каменный берег гор.

Никакого движения видно не было, но я уже знал, что медленное движение песка, как и воздуха, невидимо и неощутимо.

— Послухай, — услышал я голос Петра. — Можэ, домовымось якось… Ну так, щоб разом? Алэ щоб бэз усякых там москальськых фокусив!

Я обернулся. Тяжело вздохнул — странным мне показалось, что не я ему ставлю условия, при которых он будет развязан, а он мне.

— Ну так що? — спросил он, выждав минуту.

— Знаете, что, — еще разок вздохнув, ответил я. — Давайте договоримся так: я вас развязываю, но при условии, что не только никаких «москальськых фокусив» не будет, но и никаких «хохляцких»!

Петр пожевал губами, словно принимал какое-то очень важное решение.

— Гаразд, — наконец выдохнул он. — Розвъязуйтэ! Я опять посмотрел на Гулю.

Она кивнула.

До вечера мы прошли не больше десяти километров. Шли молча. Каждый тащил свою поклажу, но у нас вещей оказалось намного больше. Однако ни Петр, ни Галя своей помощи не предложили. Петр нес на плече небольшую лопату, а в левой руке — сумку с длинными лямками, которую при желании, тоже можно было забросить на плечо.

Когда жара спала, мы остановились и положили вещи в одно место.

— Я пойду за хворостом, — сказала Гуля.

Когда Гуля отошла метров на пятьдесят, Галя, бросив на Петра вопросительный взгляд, пошла следом.