чужому, и прекрасно знали, чем кончится мирный разговор о рыночных ценах, визите африканской правительственной делегации, тайфуне, обрушившемся вчера на Японию.

Он смотрел туда, за черную ограду, но злодей не появлялся, потому что умер осенью восемьдесят третьего.

Окошечко киоска раздвинулось. Внутри была не Анна Лаврентьевна.

— Мои газеты. .

— Остался «Гудок», берите, там кроссворд.

«Гудок», кроссворд, женщина, его не знавшая. . Расплатившись, взяв неведомый «Гудок», все дожидавшийся своих железнодорожников, Самуил Исаакович немного подождал: не обернется ли женщина, грузно сидящая в киоске, Анной Лаврентьевной, чтобы рассказать немного о внучке и осторожно передать ему сверток газет — пять утренних и одну вчерашнюю, «Вечерку».

Отойдя от киоска на несколько метров, он остановился.

— Где я живу… Где я живу… — Он произносил это тихо, с неистребимой, только теперь совсем растерянной улыбкой на лице, и какой-нибудь прохожий мог принять вопрос за риторический и антипатриотический, но Самуил Исаакович спрашивал о другом. Точно раскрученному, как в детской игре, ему теперь предстояло отыскать запрятанную вещь, которой оказался его дом, а все игравшие тем временем дали врассыпную, оставив его наедине с самим собой, «Гудком», беспамятством.

— Где я живу. .

Он произносил это тихо, с кроткой мольбой в глазах. «Ну, а вы помните?.», «А может быть, вы вспомните..», «А как хотя бы выглядит ваш дом?..» Догадались поглядеть документы — обследовали планшет. Ветеранская книжка открывала возможность установить место жительства старика, вспоминали, где же ближайшая горсправка. Тут объявилась дворничиха, которой Самуил Исаакович примелькался, и она, ревностно отвадив собравшихся, поддерживая за поясницу, словно ходячую статуэтку, повела его домой.

Не снимая плаща, он опустился на стул, развернул «Гудок». Вскоре из раскрытой двери его комнаты вырвались три странных слова, три крика: «Берешит! бара! элогим!»[1]

— Что с вами, Сергей Исаевич, что-нибудь случилось? — прелестная Любовь Анатольевна стояла в дверях.

Сосед не слышал. Он слегка раскачивался над газетой «Гудок» и громко повторял неведомые слова:

— Берешит! бара! элогим!..

Повторял и все подчеркивал что-то красным шариком.

ДЕНЬ ШЕСТОЙ

«. .почему неразумны младенцы?

Лукреций

«Аборт лишит вас счастья!»

Агитплакат

Зря, зря, зря я откладывал, не подозревая, как быстро летит первое время. Неделю назад я, кажется, дословно знал, чего хочу, что должен сказать вам, чьи чувства, надежды и все прочее они никогда не принимали в расчет. Но свет приторно яркий, мстительный, мне жарко, спина чешется, я весь завернут Бог знает во что, вдобавок, как подарочек, перевязан лентой, еще и дурацкий безвкусный бант спереди — так, по-туземному, они мыслят красоту, так они играют в нас, изверги. С минуты на минуту меня выпишут, попутно я еще пытаюсь представить этот акт — выписки, Боже мой, точно у меня мало забот без этого, точно мне сейчас не надо сосредоточиться, чтобы сказать. Другой возможности не будет. После первого времени начнется второе, потом третье, сорок девятое, и я окончательно все забуду, сделаюсь… палимпсест! — наконец-то, весь взмок, вспоминая простейшее слово, выуживая его по буковке… палимпсестом, на котором будут они упражняться. Правда, у меня несколько иные планы насчет упражнений, но об этом после, если хватит времени.

Не уверен, что затихшие в беспорочной тиши утробы, прыгуны, сгруппировавшиеся перед кошмарной попыткой, мудрые и покамест бессмертные, вы еще в состоянии понять меня, что мы не разминулись уже навсегда — восемь дней нас разделяет, целая пропасть. Но выхода нет. Обращаться к тем, кто уже снаружи, бесполезно, это доказала деятельность всех пророков. Если кто-то и мечтает достучаться, если кто-то еще верит в силу слова и убеждения, он должен проповедовать исключительно сперматозоидам, яйцеклеткам, хромосомам, да и тут трудно рассчитывать на успех. Мне такое не потянуть — мысли путаются, не знаю, насколько они вообще мои, вот-вот меня потащат вниз; вдобавок я не совсем доношенный. Кажется, я знал истину, теперь от нее остались лишь правды, очевидности да чувство долга. Понятия не имею, кто загнал его в меня. Не иначе, тот сельский почтальон, потом бомбист— мой прапрапракто-то, иногда-он снился мне в утробе еще добролицый, жданный всеми трудяга, разносивший письма, послания, респонсы; последний раз я видел его почти безумного, несущего куда-то самодельную бомбу, завернутую в пакет с безобидным бантиком, когда меня обмывали.

Долг, долг, в нем все и дело. С какой радостью я сказал бы сейчас: блаженствуйте, невинные! Спите, сосите, посасывайте, фыркайте, визжите, кайфуйте, раз уж они считают вас живыми куклами! Наслаждайтесь свободой писать и какать, когда и где придется, убаюкивайтесь, внимайте потешкам — по праву детства! Но для таких советов и пожеланий не нужно много ума и отваги. Как и другие рецепты счастья — не сосать пальцы, не тереть глазки, не хватать за хвост кошку, не трогать спички, не теребить пипку, учиться, учиться, чтобы работать, работать… их со святым рвением даст вам любой. Может быть, мне суждено прибавить хотя бы кроху к этой несравненной: мудрости мира, вас ожидающего. Вы лишитесь безмятежности, но зато вместо истошного «Куда я попал?!» — в свой срок этот вопль непременно вырвется из груди недебила, как правило, безнадежно поздно, вы пробормочете скорбное и мужественное: «Ничего другого я и не ожидал»; по-моему, не так уж мало.

Вечная провокация, которую они называют «любовь к детям». Сколько наших попалось на эту удочку! Вряд ли кто-нибудь снаружи (за исключением отпетого негодяя и круглого идиота) в состоянии вразумительно ответить, зачем он все-таки живет, способен ли он вообще кого-нибудь любить, что ждет его завтра, будет ли, собственно, завтра, однако, когда дело доходит до нас, эти велеречивые садисты, отсчитав девять месяцев от самого отвратительного, начинают тащить нас к себе. И как тащить! Разве так вынимают тех, кого действительно ждут и любят? Нас тащат за руки, за ноги — да за что придется. Лично меня тянули буквально за уши, а когда я уперся, стали тащить за голову, причем какими-то отвратительными щипцами. . Возможно, кому-то повезет, щипцы окажутся более приветливыми, но я сразу призываю не