Безответно влюбившийся в Львенка Ван Гань понаделал немало странного, стал темой досужих разговоров после чаепития или после еды, предметом насмешек. Но я никогда над ним не смеялся, в душе я был полон сочувствия и уважения. Я считал его незаурядной личностью, родившейся не в то время и не в том месте, человеком искренним и верным, и при счастливой случайности вполне можно было бы написать о его чувстве целую поэму, которая воспела бы любовь в веках.

Львенок стала первой любовью Ван Ганя, он влюбился в нее, когда мы еще были маленькими, когда еще пребывали в полном невежестве об отношениях мужчины и женщины. Я помню, как много лет назад он со вздохом выпалил: «Какая же Львенок красавица!» Если подойти объективно, никакой красавицей Львенок на самом деле не была, ее даже симпатичной не назовешь. Тетушка изначально хотела меня с ней познакомить, но я отказался под предлогом того, что о ней мечтает Ван Гань. На самом деле она мне не нравилась. А вот в глазах Ван Ганя она была первой красавицей в Поднебесной. Выражаясь культурно, «у всякого влюбленного в глазах Си Ши»[57]; ну а по-простому, «рогоносец смотрит на золотистую фасоль[58] – ласкает взор».

Бросив в почтовый ящик первое любовное письмо Львенку, он так распереживался, что затащил меня на дамбу, чтобы излить свои чувства. Дело было летом тысяча девятьсот семидесятого года, мы только что закончили сельскохозяйственную среднюю школу. В реке бурлила высокая вода, она несла смытые колосья, трупы животных, а над ней молча кружила одинокая чайка. На берегу сидел отец Ван Жэньмэй и ловил рыбу. Рядом устроился на корточках, наблюдая, Ли Шоу, он учился в той же школе, но в классе помладше.

– А что ты Ли Шоу не скажешь?

– Маленький еще, не понимает ничего.

Мы забрались на старую иву, что росла на середине склона дамбы, и устроились на суку, выдававшемся в сторону реки. Ветки склонялись к самой воде и оставляли на поверхности меняющиеся на глазах знаки.

– Ну что у тебя? Говори скорей.

– Сперва поклянись, что не выдашь мою тайну.

– Хорошо, клянусь. Если выдам тайну Ван Ганя, пусть меня бросят в реку и утопят.

– Я сегодня… Я наконец отправил ей письмо… – Ван Гань побледнел, губы у него тряслись.

– Кому[59] отправил? Так торжественно говоришь, председателю Мао, что ли?

– Придумал тоже! – вспыхнул Ван Гань. – Какие могут быть отношения между мной и председателем Мао? Ей я написал, ей!

– Она это кто? – тут же спросил я.

– Ты поклялся, смотри никогда не выдавай мою тайну!

– Никогда не выдам.

– Ни того, что далеко, ни того, что близко.

– Ладно, не тяни.

– Она, она… – Глаза Ван Ганя сверкнули странным светом, он унесся куда-то мыслями: – Она – это моя Львенок…

– И зачем ты ей написал? Хочешь взять ее в жены?

– Да, очень хочу! – возбужденно заговорил Ван Гань. – Львенок, моя самая любимая, хочу все свои молодые силы отдать на горячую любовь к ней… Родная моя, самая близкая, прошу, прости меня, я уже сотни раз покрывал поцелуями твое имя…

По телу у меня пробежал холодок, на руках выступила «гусиная кожа». Стало ясно, что Ван Гань произносит вслух свое письмо. Обеими руками он обнимал ветку дерева, прижимался лицом к грубой коре, и в глазах у него блестели слезы.

«…Ты пленила меня с тех самых пор, как я впервые увидел тебя в доме Сяо Пао. С того момента по сей день на века все мое сердце принадлежит тебе. Пожелай ты съесть мое сердце, я безо всякого колебания вырву его… Я без ума от твоего румяного лица, выразительного носика, нежных губ, взъерошенных волос, сверкающих глаз, люблю, как ты говоришь, как от тебя пахнет, как ты улыбаешься. Стоит тебе улыбнуться, у меня голова идет кругом, так и хочется встать перед тобой на колени, обнять твои ноги, взглянуть вверх на твое улыбающееся лицо…»

Мастер Ван резко взмахнул удочкой, и капельки воды, разлетевшиеся с лески, блеснули на солнце, как настоящие жемчужинки. О дамбу стукнулась висевшая на крючке черепашка – светло-желтая, с чайную чашку величиной. Ее, наверное, оглушило, и она лежала на спине, выставив белое брюхо, беспомощно вытянув лапы, жалкая и прелестная.

– Черепаха! – радостно воскликнул Ли Шоу.

«Львенок, моя самая родная и любимая, я – крестьянский сын, статуса низкого, а ты – врач-гинеколог, казенный хлеб ешь, наше с тобой социальное положение сильно отличается, может, ты в мою сторону и глядеть не хочешь, может, прочитав мое письмо, ты презрительно скривишь в усмешке свой прелестный ротик и порвешь его на мелкие клочки; а возможно, получив его, даже читать не станешь и бросишь в мусорную корзину. Но должен сказать тебе, любимая, самая-самая любимая, стоит тебе принять мою любовь, я стану свирепым тигром, у которого выросли крылья, скакуном под разукрашенным седлом, исполнюсь безграничных сил, воспряну духом, как капелька крови уколотого петушка, и „тогда будет и хлеб, будет и молоко“[60], верю, что, вдохновленный тобой, я смогу изменить свое положение в обществе, стану казенным работником, встану с тобой наравне…»

– Эй вы, чего на дерево забрались? Книжку вслух читаете? – крикнул заметивший нас Ли Шоу.

«…Если ты не ответишь мне, любимая, я не отступлюсь, не откажусь от тебя, буду молча следовать за тобой, куда ты, туда и я, вставать на колени и целовать оставленные тобой следы, стоять под окном и смотреть на свет внутри, вместе с ним загораться и гаснуть, хочу стать твоей свечой и гореть для тебя, пока не сгорю до конца. Дорогая, если я умру из-за тебя, харкая кровью, и если у тебя достанет милости, приди ко мне на могилу, глянь одним глазом, и душа моя будет довольна. Если ты сможешь пролить хоть одну слезинку по мне, я умру без сожаления, самая любимая, твоя слеза станет чудодейственным средством, которое вернет меня к жизни…»

«Гусиная кожа» на руках прошла. Меня постепенно растрогала эта речь одержимого любовью. Я и представить себе не мог, что он влюблен во Львенка так безумно, не думал, что у него такой литературный талант, что он сумеет написать любовное письмо так жалобно, так печально. И именно в тот миг я почувствовал, как величественно распахнулись передо мной врата весны моей жизни, и моим проводником стал Ван Гань. Хотя в то время я в любви ничего не понимал, но ее свет уже блистал, увлекая меня броситься очертя голову вперед, как летящий на пламя мотылек.