— Это вам решать, — сказала она. — Я просто пришла с просьбой: займитесь вплотную вашей подружкой. Велите ей больше не будить меня, чтобы рассказывать про ваши постельные утехи. В моей жизни нет мужчины, я давно уже с этим смирилась, и, поверьте, все эта ваша история меня сильно угнетает.

Она встает, одергивает свой блузон и неприязненно смеряет меня взглядом с головы до ног:

— Теперь мое участие излишне, раз вы можете общаться с ней напрямую. Так вот, сделайте это, а меня оставьте в покое. О'кей? Я на вас полагаюсь.

И она выходит так же стремительно, как вошла. Но десять секунд спустя опять всовывается в кабинет и добавляет, уже гораздо мягче:

— Говорю это в ваших интересах, Жан-Люк. Вы должны дать ей то, что она требует, иначе ее душа никогда не покинет материальный мир. Только постарайтесь отвлечь ее от секса.

— Это каким же образом?

— Ну, не знаю… Например, с помощью живописи.

Я вздрагиваю.

— Почему вы сказали о живописи?

— Гийом был довольно одаренным портретистом, и она сама мне рассказала, что им случалось писать картины в четыре руки… Вам это что-то напомнило? Да-да, не отрицайте, я ведь вижу по вашему лицу. Ну, что ж, продолжайте: вы на верном пути.

Я до боли стискиваю край стола.

— На верном пути к чему?

— Все, бегу! А то у меня машина стоит поперек дороги.

Дверь хлопает так сильно, что со стены падает Хартия налогоплательщика в плексигласовой рамке.

Я смотрю на часы, пытаюсь отрешиться от всего происходящего. Но стоит мне закрыть глаза, как недавние кошмарные образы всплывают передо мной с новой силой. Взяв пресс-папье, я начинаю заколачивать выпавший из стены гвоздь, чтобы повесить на место Хартию.

Вернувшись к столу, слышу сигнал поступившей почты. Открываю «входящие» в надежде отвлечься, вернуться к конкретике налогообложения. Но вместо этого, вижу на экране биографию Гийома д'Арбу, посланную супругой заключенного № 4134F. Что ж, все совпадает. Живописец при дворе Карла VII, соратник Жанны д'Арк, погиб в сражении или заключен в монастырь за развратный образ жизни — точные даты и обстоятельства смерти неизвестны. Я пишу ответ с благодарностью и стираю письмо.

Так, пора возвращаться ко мне самому, к моему домашнему очагу, к моему будущему. Коринна и Жюльен — вот самое главное: они реальны, они живы, и им грозит опасность. У меня осталось сорок пять минут на то, чтобы обдумать слова, которые я должен сказать любимой женщине. И я принимаю решение провести это время в «Галери Лафайет», где покупаю себе костюм, сорочку и туфли.

Выбрасывая свою вчерашнюю одежду в мусорный бак, я испытываю такое чувство, будто стираю из памяти события, свидетелями которых ей пришлось стать, и решительно зачеркиваю всякий намек на предыдущую жизнь.

Но в тот самый миг, когда я опускаю крышку бака, на лацкан моего нового пиджака шлепается голубиный помет. Я запрещаю себе расценивать это как недобрый знак и пытаюсь не слышать взрыв детского смеха виртуальной любовницы, которую кто-то внедрил в мое сознание.

Она пришла в одежде, наглухо скрывающей ее тело от шеи до запястий. Даже брюки и те были застегнуты на щиколотках. Мне кажется, что это наша первая встреча «без декольте» — вот только от мысли, что она может стать последней, у меня сжимается сердце.

Однако, несмотря на робость, сковывающую ее движения, Коринна осталась прежней Коринной, со всеми ее противоречиями, которые, будучи свойственными и моему характеру, привлекают и мучат меня с первого же дня нашего знакомства. Это и глубоко укоренившееся в ней отчаяние, и напускная беззаботность, и инстинкт опасности, обостряющийся при каждой душевной травме, и, невзирая на все это, болезненное стремление довериться кому-нибудь. И достоинство обманутого, но не сдавшегося человека, и уважение к другим, и самоотверженность — вплоть до самоуничижения.

Она поднимает на меня глаза, опершись подбородком на ладонь, а локтем на колено. Я только что рассказал ей обо всем, что случилось со мной за истекшие сутки, и ее лицо поочередно отразило целую гамму чувств: напряженность сменилась облегчением, недоверие — озабоченностью, веселость — тревогой. Она возвращает мне оба письма с подписью «Изабо» и, придвинув к себе бокал с коктейлем, делает глоток. Я жду, весь сжавшись от волнения.

— Интересно, — говорит она.

И медленно ставит бокал на низкий столик между нашими глубокими «клубными» креслами, а, вернее, на ящик от боеприпасов. Long Way принадлежит бывшему солдату-янки, вернувшемуся к гражданской жизни в места своей боевой юности: с помощью военного декора — минометных снарядов, радиаторных решеток от «Джипов», вымпелов на стенах и джазовых мелодий в музыкальном автомате — он пытается воссоздать эпоху, когда Шатору жил в наэлектризованной атмосфере его американской базы. Молодежь сюда не ходит, ей плевать на войну, старики и вовсе предпочитают о ней забыть, так что это самый спокойный бар в городе. Наше излюбленное местечко, мы к нему привыкли.

Коринна берет сырную палочку и покусывает ее, разглядывая сидящие вокруг нас парочки: зарождающийся флирт, рутинные связи, выдохшиеся страсти. Руки, которые ищут встречи, очевидное безразличие, которое силятся не замечать, молчание, полное лжи… Наверное, Коринна, как и я, спрашивает себя, к какой категории сегодня принадлежим мы с ней. Не знаю ничего страшнее таких минут, когда все может продолжиться как раньше, а может взять и кончиться из-за какого-то пустяка. Когда все висит на волоске.

Она снова встречается со мной глазами, теребя прядку своих коротких светлых волос, которые наверняка вымыла перед этой встречей.

— Значит, это мамзель из XV века вносила помехи в телефонные разговоры? — осведомляется она нарочито безразличным тоном.

Я перевожу дух и очищаю одну из фисташек, которые выстроил в боевом порядке вокруг моего бокала с «Манхэттеном».

— Нет, мне кажется, здесь целый букет разных обстоятельств… Гроза, незакрытый люк, рухнувшая липа… Возможно, это цепочка случайных совпадений, или же в другом измерении существует нечто, начавшее действовать с определенной целью…

— Покрепче привязать тебя к этой воображаемой даме?

— Я уж и не знаю, что думать, Коринна… я вообще не понимаю, на каком я свете.

Она вынимает сережку из уха и вертит ее на пальце, подавляя вздох.

— А ты не думаешь, что твои поднадзорные попросту разыграли тебя, чтобы посмеяться или навредить тебе?

— Ну, конечно, это было первое, что мне пришло в голову. Но ведь я проверил в архиве: и дата и имя — все совпало. Эти люди, с их убеждениями, выглядят чокнутыми, но… как бы это сказать… В их сумасшествии есть своя логика. Некое знание, не имеющее ничего общего со слепой верой: оно основано на определенном методе, на материальном воплощении, на практическом смысле…