По вечерам папа напяливал смокинг, снаряжаясь в «Бёрло» или в «Мэншн Хауз». Сперва они выпивали в «Шелбурне», а после ужина танцевали на деревянной танцплощадке посреди ковра под Элвиса и «Теннессийский вальс».[26]

Домой возвращались далеко за полночь, еле живые.

Выходные ботинки моего отца были черные-пречерные и ярко блестели. Я до сих пор называю их «ботинками пьяницы». Однажды я видела на улице человека, очень похожего на моего отца: запойного, и притом подтянутого, безукоризненно одетого. Добропорядочный пьяница, приличный, честный. Такие окликают друг друга: «Земеля! Мужик!» — и вроде хотели бы сказать что-то еще, поважнее, да вот налились до такой степени, что уже и слова не вымолвить.

В ночь после маминой смерти я и сама выпила чересчур много вина. После переговоров с гробовщиком, телефонных звонков и прочей организационной мути я открыла луарское белое и выпила его в темпе, а затем пришло два ощущения. Первое — будто я вообще ничего не чувствую. А второе было настолько неправдоподобно, что я хотела бы поскорее от него избавиться. Это была неправда, грубая ложь. Он был со мной — мой отец. Не снаружи, а во мне, когда я сидела одна за кухонным столом, пила и извинялась перед вином, если оно проливалось мимо.

Я выбросила флаконы из-под духов вместе со следами элегантных древесных запахов, которыми мама приправляла сигаретный дым, а порой и рюмочку-другую водки. Казалось бы, надо цепляться за последние уцелевшие молекулы этих ароматов, но я не стала. Я бы предпочла распахнуть окна, выбить ковры и покрывала, изгнать из дома запах ее смерти. Окурки, плававшие в садовой пепельнице после дождя, желтоватые разводы на потолке, прилипчивый гламур «Же ревьен» — все прочь.

Шон явился на похороны. Я не возражала. Его приезд мог бы показаться бестактным, но был уместен. Совпадал с тайным ритмом наших жизней. Он встретил нас у входа в церковь и обнял меня. Вроде бы Шон вечно занят собой, но когда случается несчастье, он ведет себя идеально. То ли деревенские манеры вдруг проступают, то ли гены отца, банковского менеджера, умело соблюдавшего грань между искренними чувствами и точным их проявлением. Шон свои проявил как надо. На людях ограничился ритуальным прикосновением руки к моему плечу, другой руки к моей спине, пониже лопаток, объятие одной рукой, лицо склонилось к моим волосам.

— Бедняжка, — пробормотал он. — Бедная Джина!

И, не заглядывая мне в глаза, не вбирая скорбь на моем лице, обнял Фиону и отошел в сторону. Каждое движение точно хронометрировано и вполне соответствует нашему статусу — старых товарищей в битве любви.

В глаза, кстати, мог и заглянуть — тушь не потекла. Ни у меня, ни у Фионы. Мы с ней не плаксы. Мы любительницы темных очков. Мы из тех, кто, выходя с заупокойной службы, вспоминает о макияже.

— Тут ровно? — спросила я Фиону, тыча себе снизу в подбородок. Для меня это важно.

И сестра, все понимавшая, ответила:

— Чуть-чуть подправь. Вот так. Теперь порядок.

По крайней мере, лицо у меня было в полном порядке, когда гроб с телом моей матери грузили на катафалк, а Шон под майским солнцем выражал сочувствие сиротам. Я поглядела ему вслед — он проворно уходил, чуть ли не трусил прочь, деловитый коротконожка в бледном летнем костюме. Едва ступил на тротуар, сразу же поднял руку, подзывая такси.

А я повернулась и обняла следующего гостя.

Про Конора я говорить не буду. На похоронах он вел себя — лучше не бывает. Он всегда такой, лучше не бывает, кто угодно может подтвердить. Он все делал правильно. Если б еще не проверял каждые пять минут свой чертов телефон.

— Не мог отключить? — возмутилась я.

— А чо? — переспросил он. Потом глянул на меня и смутился, вспомнил, где находится.

Черный костюм сделался ему чуточку тесноват, но другого не имелось. Тот самый костюм, в котором он женился. Та же церковь, то же крыльцо, чуть более поздняя весна, когда с вишен уже опадает цвет, лежит на ступенях, темнея, коричневея.

Шон позвонил несколько недель спустя, «проверить, как я». Я честно сказала: «Фигово» — и засмеялась. Он сказал, что знает подходящего человека, который поможет нам продать дом.

— Если вы решили продавать дом.

— Ну-у, — протянула я. Я не призналась ему, что сплю в мамином доме — не ночами, а днем. Думаешь, без хозяйки дом вскоре угаснет, но мамины вещи оставались такими, какими она их любила, и, вернувшись, — Фиона в тот день опять не смогла — я прилегла на диван, всего на минуточку, а проснулась уже в сумерках.

— У тебя что слышно? — спросила я.

— Ничего не слышно.

— Не в фаворе? — уточнила я. Так он отзывался о своей семейной жизни: «Я дома опять не в фаворе».

— Не в этом дело, — ответил он. Но в чем-то же было дело.

В прежние времена, в те славные времена, когда мы почти не видели друг друга одетыми, Шон никогда не заговаривал о дочери. Разве что под конец, когда уже одевался, чуть ли не в дверях стоял. Например:

— Иви просит хомяка! Представляешь?

А в другой раз, нашаривая в кармане ключи:

— У Иви выпал клок волос. Что это такое? Лысина размером со старый двухпенсовик.

Это он сказал весной. Точно знаю, потому что подумала, не особо сокрушаясь: «Это наших рук дело». Точнее — наших губ. Из-за нашего поцелуя в Новый год у девочки выпадают волосы.

После смерти Джоан разговоры пошли другие. Он звонил мне как друг и рассказывал о дочери — по-дружески.

Иви ссорится с матерью. Иви швырнула пару новых туфель под колеса грузовика, потому что хочет носить каблуки. Иви несобранная, всюду опаздывает. Со школьными заданиями не справляется, не может сосредоточиться. Я прикидывала, начались ли уже месячные у моей племянницы Меган.

— А она ест? — уточняла я.

— Ест? — переспрашивал он.

— Ну да, еду.

— Ест, — отвечал он таким тоном, словно ему не понравился вопрос.

— Сколько ей сейчас?

— Десять.

— Рановато, пожалуй.

Я рассказала ему, как мы боялись, не анорексия ли у Фионы (ей тогда исполнилось шестнадцать), и это его сильно заинтересовало.

— Мама отвела ее к врачу. А вы обращались к врачу?