— По какому поводу? — вздохнул он. — То есть — на что жаловаться-то?

Установилась привычка: всякий раз, приехав в Тереньюр — дважды, трижды за два месяца, — я посылала Шону эсэмэску, и он звонил. Я опять поспала на диване, а когда проснулась, мы с ним поболтали. На третий раз (так после завязки снова начинаешь курить) я позвонила ему сама, едва переступив порог, и вышел один из наших полубредовых разговоров на ходу: он вел меня окольными путями к своей непростой дочке, а я бродила по комнатам маминого дома, трогала вещи, оставшиеся в этом мире после нее. И не знаю, причиной ли была Иви или только предлогом, но как-то (кажется, когда он позвонил в третий раз) Шон спросил:

— Ты сейчас где? Ты сейчас там? Я на той же улице.

И дело кончилось любовью — не в моей бывшей спальне, в соседней комнате. Я открыла дверь, и вот он, Шон, ясные серые очи на фоне хмурого серого неба. Я провела его в дом.

— Стра-а-анно, — протянул он.

— Что?

— Думал, дом внутри побольше.

— Он достаточно большой, — сказала я.

Мы поднимались на второй этаж.

— Да, конечно, — подтвердил он. — Вполне привлекательная недвижимость.

Он заглянул в спальни, проверил ванную, комнату для гостей, душ наверху.

— Два с чем-то? — уточнил он.

И наконец-то обнял, заметив, что меня бьет дрожь. Я отпихнула его у двери родительской спальни и у той двери, что вела в мою детскую. В итоге мы оказались в той комнате, где сопротивление было меньше. Так я понимаю: мы вошли в ту дверь, что нам поддалась.

И конечно, попались.

По дороге к дому Шон просматривал какие-то бумаги и забыл их на полке в холле, где обычно оставляют почту. Через несколько дней Фиона увидела среди нашей почты надорванные конверты с адресом Шона, из одного — это бросалось в глаза — выглядывал чек на 450 евро. Фиона сгребла всю корреспонденцию в охапку, свалила на переднее сиденье своего автомобиля и повезла домой. Сначала хотела заехать к Шону и вручить ему злосчастные письма, однако сообразила, что не стоит. Потом решила кинуть их в почтовый ящик, но и на это рука не поднялась. В итоге сестренка набрала мой номер и спросила:

— Как ты могла так со мной поступить?

— В смысле?

— Как ты посмела? Я же не смогу теперь смотреть им в глаза. Смотреть в глаза его жене!

Все это она говорила в мобильник, сидя в машине, припаркованной напротив дома Шона. Ясным голосом, сосредоточенно и зло.

— Как я буду смотреть ей в глаза?

— Кому в глаза? — спросила я.

Разразился настоящий семейный скандал. Как муж и жена: она кричала, я лгала.

— Как ты могла так со мной поступить?

— Никак я с тобой не поступала, — твердила я. — Тебе-то я ничего не сделала.

Но выяснилось, что очень даже сделала. Я всем причинила зло, всех задела своим поведением, я опозорила город Дублин, и его население не преминуло мне об этом заявить.

Взять хотя бы Фиахра. Он «давно знал». Знал, похоже, еще раньше меня.

— Я люблю его, — заявила я в задней комнате «Рон Блэкса», перепив джина с тоником, и Фиахр после крошечной жестокой паузы отозвался:

— Так я и думал.

А ведь я впервые произнесла эти слова вслух. Может, они давно уже были правдой, но лишь тогда стали правдой по-настоящему. Правдой, как только что сделанное открытие. Я любила его. Вопреки всем крикам и молчаниям, вопреки сплетням (господи, сколько сплетен!), я цеплялась за один-единственный факт, идею, истину: я любила Шона Валлели и высоко держала голову, даже сгорая со стыда. Горя огнем.

Я люблю его.

Самая подходящая фраза, чтобы вставлять ее в длинные паузы от события до события, потому что хотя и казалось, будто все происходит стремительно, подчас вообще ничего не происходило. Ничего, кроме любви, напряженной, ежеминутной.

Я люблю его: тускло, как притупившаяся боль, когда нет и нет звонка; пронзительно, восторженно — в бесконечных спорах с сестрой. Я люблю его! И ударом в солнечное сплетение — когда позвонила его жена и сказала: «Мы могли бы поговорить?», и я приехала и увидела ее силуэт за старинным окном дома в Эннискерри, дала задний ход и умчалась прочь.

— Не обращай на нее внимания, — уговаривал Шон. — Я знаю, чего она добивается. Просто не обращай внимания. Ты ее не знаешь.

А мне просто было жаль эту женщину, упорно закрывавшую глаза на истину. Мне приходилось напоминать себе, что эти отношения — между мной и Шоном, а не между мной и Эйлин. В другой жизни я могла бы любить ее или ненавидеть, а в этой неважно даже то, что она не в моем вкусе.

Но это все позднее, несколько месяцев спустя. Целую неделю после звонка — «Как ты могла так со мной поступить?» — Фиона ничего не предпринимала. Я жила, как обычно, Шон жил, как обычно, и никто ни с кем не говорил, покуда мы ждали падения секиры.

Я бродила по дому в Клонски, говоря себе: «Это в последний раз — и это в последний раз», когда мыла посуду или выключала перед сном ночник. Целовала спящего Конора и чувствовала себя дурой, склоняясь над его тяжелой, будто каменной, спящей без сновидений головой. Мелодраматично до глупости. А может, секира и не падет, все останется, как было. И ведь Конор меня уже не привлекал, мне не нравился запах его сонного дыхания.

В субботу утром Шону позвонил Шэй, попросил заехать на разговор. После разговора, бредя домой по дорожке, Шон набрал мой номер.

— Что он сказал?

— Почти ничего.

Мой зять, как всегда, держался печально и покровительственно. Провел Шона в кухню, сунул ему конверты со словами: «Чек тебе пригодится».

— Фиона была дома?

— Нет.

Фиона куда-то ушла с детьми. Шона, судя по голосу, это уязвило, хотя Шэй постарался выразиться как можно деликатнее. Но все было ясно: Фиона закинула детей в машину и газанула, чтобы не осквернить детские души зрелищем прелюбодея.

И вновь — таинственное молчание. С неделю примерно. Я была готова ко всему: позвонит Шон, на пороге появится Эйлин, Конор уронит голову на руки и зарыдает. Ничего подобного не случилось. Однажды вечером после работы я добралась до Тереньюра и уснула на диване. Посреди ночи поднялась и перешла наверх, в ту постель, где мы в последний раз занимались любовью. С тех пор я так в ней и сплю.

Когда я проснулась, лил дождь, и я одолжила у покойницы-матери зонтик, чтобы добраться до автобуса. Этим самым маршрутом я ездила в город школьницей. Такси нигде не видать. В автобусе я поднялась на верхнюю палубу, к окнам, покрытым влажной пеленой, к запахам промокших насквозь попутчиков: затхлая жизнь, утренний душ, ночные забавы — дождь обостряет каждую ноту. Сто лет не ездила на автобусе, и мне это понравилось. Понравилось смотреть вниз с детской высоты на ухоженные садики с мощеными тропами и большими кадками, на однотипные цветочные ящики на окнах Ратгар-роуд и на почетный караул автомобилей. Пассажиры со времен моего детства изменились: фантазийные прически, одеты намного лучше, и все к чему-нибудь подключены, кто переписывается, кто наушники надел и погрузился. Лишь когда мы пересекали канал, я сообразила наконец, что никто в автобусе не говорил по-английски, и этому тоже обрадовалась. Волшебный автобус, несется бог знает куда.