прислуги «замка». Его положение было иным. Замедлив ход, мотоцикл сделал вираж, повернувшись боком и продолжая скользить в густом дымном облаке, словно рыба в мутной воде. Марк с трудом слез с него и прислонился к стене своего домика. С видимым усилием стащив с головы шлем, он некоторое время стоял неподвижно с опущенной головой; можно было подумать — да, да, такое создавалось впечатление, — будто он пьян. Затем, снимая на ходу куртку с рубашкой, нетвердым шагом Марк направился к насосу, вынырнув на яркий солнечный свет из сворачивающегося над газоном кольцом дымного облака. Люсьенн подошла поближе к выходу. На мощной груди парня, у левого плеча она заметила, несмотря на разделявшее их расстояние, бурое пятно. Люсьенн не спускала глаз с Марка и видела, как он водил туда-сюда шлангом, промывая рану и освежая распухшее лицо. Он думал, что поблизости никого нет, и, отдуваясь, поливал себя водой, волосы у него прилипли ко лбу, а рана не переставала кровоточить, и Люсьенн почудилось, будто ее заперли вместе с ним в этом ограниченном пространстве, она стала невольной свидетельницей события, жестокие знаки которого не в силах была объяснить. Быть может, он попал в аварию? Жалость мешалась в душе с ужасом, Люсьенн была напряжена до предела. Удерживаемая лишь робостью, она безмолвно смотрела ему вслед, видела, как он снова прошел сквозь облако дыма, толкнул дверь домика и исчез, оставив позади искрящееся сияние солнца, безраздельно царившего над этой пустотой и глушью.

Едва она успела вернуться в бельевую с огромной кипой простынь в руках, как зазвонил внутренний телефон. Жермена, горничная, сообщала ей — как всегда по утрам, — что мадам де Сент-Ави проснулась. Миновав длинные коридоры и лестницу, где пахло мастикой для полов, Люсьенн поднялась на третий этаж в самом центре этого огромного здания. Образ Марка преследовал ее, как видение вполне реальное, с четко очерченными контурами, и потому беспокойство не покидало Люсьенн, у нее было ощущение, будто ей приоткрылась тайна этого парня, хотя она и не могла определить, насколько серьезно то, что с ним произошло. Глубока ли рана и сильно ли болит? Люсьенн торопливо шла, приближаясь к апартаментам мадам де Сент-Ави, и желание узнать, а главное, понять случившееся все больше мучило ее.

Чуть запыхавшись, она толкнула дверь спальни и очутилась в полумраке, ревностно охраняемом плотно задернутыми шторами. Кроме забот о белье, по утрам и вечерам на нее возлагалась обязанность помогать Жермене одевать старую даму или укладывать ее спать. Мадам де Сент-Ави сидела в кровати, откинувшись на подушки и положив руки поверх одеяла. Но с порога можно было различить только бледную массу с мрачно чернеющими кругами вокруг глаз.

Крепкая, коротконогая, с внушительной грудью, прикрытой блузой, Жермена старалась изо всех сил. Ее наняли по объявлению, данному месье Рагно, в котором уточнялось, что требуется девушка «безупречной репутации». Мадам де Сент-Ави выбрала Жермену среди пяти или шести претенденток, не посчитавшись с пристрастием месье Рагно к более миловидным девушкам. Этот самый месье Рагно, с виду такой строгий и важный, не прочь был приволокнуться за молоденькими женщинами, служившими в поместье. Ночами ему случалось даже скрестись — напрасно, разумеется, — у двери Люсьенн, при этом он пыхтел, как бык. Не располагая точными сведениями, мадам де Сент-Ави подозревала тем не менее своего управляющего в такого рода наклонностях, хотя в то же время высоко ценила его прекрасные деловые качества. Правда, мадам де Сент-Ави и в свои семьдесят лет оставалась очень властной женщиной, так что Рагно всегда и во всем приходилось подчиняться ее воле.

Не поднимаясь с кровати, она встретила Люсьенн своим обычным: «Здравствуй, моя крисавица!», ибо имела обыкновение коверкать слова.

Когда Жермена раздвинула шторы, мадам де Сент-Ави предстала во всей своей красе, она, казалось, вышла из саркофага. И в самом деле, прежде чем уложить ее спать, обе девушки стягивали ей руки, шею и лицо льняными лентами, которые с помощью специальной пасты должны были уберечь ее тело от одряхления.

Освободив мадам от повязок, Люсьенн с Жерменой принимались массировать ее, натирая кремом, а она, зябко поеживаясь, точно мартышка, терпеливо дожидалась конца процедуры.

Затем на голову ей водружали убор под названием «мадрас» и подавали на подносе завтрак, она же тем временем неустанно отдавала приказания: «Не забудьте завести часы! Поторопитесь, пора наливать для меня ванну!» Ванна и одевание неизменно оставались самыми сложными процедурами, прежде всего потому, что мадам де Сент-Ави делала неожиданно резкие движения, и еще потому, что она отличалась монашеской стыдливостью. Досужие языки болтали, будто ее муж, могилу которого в самой глубине парка обвивал плющ, ни разу не видел ее обнаженной. Правда, и сам-то он слыл весьма сдержанным в интимных делах. Во время своего туалета мадам де Сент-Ави прибегала к всевозможным ухищрениям, закрываясь самыми разнообразными ширмами, и обе молодые женщины получали нагоняй при малейшей оплошности, позволявшей им увидеть то, что их хозяйка желала скрыть.

Под конец Люсьенн предлагала ей на выбор платья, показывая их по очереди на вешалках, в то время как Жермена причесывала и подкрашивала ее. По правде говоря, грим не имел особого значения, за исключением тех редких случаев, когда предстоял прием либо выход куда-то. Тогда Жермена подводила ей черной тушью глаза и сажала на щеки два розовых пятна, как в молодые годы.

Этим утром Люсьенн проявляла необычную для себя нервозность и дошла до того, что толкнула, едва не опрокинув, одну из ширм, причем как раз в тот самый момент, когда мадам де Сент-Авп, выставив наружу свой широкий зад, вылезала из ванны. Жермена быстро заметила непорядок и сделала большие глаза, призывая Люсьенн взять себя в руки. Она панически боялась мадам де Сент-Ави, легко впадавшую в гнев и не скупившуюся на угрозы прогнать их. Время шло, и Люсьенн все больше утверждалась в мысли, что рана Марка была, должно быть, серьезной. Она воображала его окровавленным, метавшимся в жару, всеми покинутым, и это участие к нему поднималось из неведомых и самых земных глубин ее существа. Меж тем она не собиралась ничего рассказывать своей хозяйке, сомневаясь в ее милосердных чувствах, но главное, была уверена в том, что случай этот совершенно необычный, и потому решила молчать.

II

Лежа нагишом на раскладушке с неловко наложенной на грудь повязкой, Марк пытался прийти в себя после волнений минувшей ночи. Несмотря на закрытые ставни, света было вполне достаточно, и мухи жужжали вовсю. Смежив веки, он блуждал по серой пустыне, внимая жгучей боли, рвущей