Медяна молча встала к плитке, предварительно отскоблив все найденным порошком, сбитым в ком от избыточной влажности. Не ленясь, перебрала и расставила в нужном порядке запасы, за два дня отмыла камбуз.

Тесное помещение обрело даже некое подобие уюта, о чем не преминул сообщить Волоха.

— Молодец, девочка, — похвалил искренне, потрепал взъерошенную девушку по плечу.

Медяна покраснела, буркнула что-то в ответ и скорее вернулась к покоцанным, разномастным — ворованным, что ли? — кастрюлям. Ох уж этот русый… Девушка иной раз не знала, куда деваться от его спокойного, хвойного взгляда — до костей жаром пронимало.

И руки у него были… хорошие. Медяна всегда мужчин по рукам угадывала. Про Ивановых точно могла сказать — хваткие, мастеровитые. Даром что тати пройдошистые. Вот и перестановку на камбузе когда затеяла, чтобы места побольше высвободить, без лишних вопросов помогли. Работали дружно, красиво, хотя и ржали, и языками чесали, и натоптали.

Теперь на камбузе рыжая и спасалась. Дятел насмешливо звал ее «таракашечкой», за суетливость и торчащие прядки, Буланко делился семечками, капитан молчал и смотрел, Инок часто читал вслух, пока девушка готовила, а Мусин мог рассмешить до колик нелепой рассказкой.

С Буланко, который быстро стал просто Русланом, она даже затеяла растить траву-мураву для общего стола. У парня были легкие руки и хорошая база знаний, теперь в его каюте, помимо Григория, плотно стояли ящики с грунтом и водяными губками, а к столу была свежая зелень.

Выпь, ее желтоглазый приятель, бытовал на палубе, всматриваясь в Лут. Ходил за оларами, разминал, чтобы не застоялись. Вечера они с Медяной редко проводили вместе, хотя иной раз казалось — все по-прежнему.

Медяна, продолжая помешивать жидковатый суп, скосила глаза на Юга. Сегодня он помогал ей готовить пропитание. Без нареканий почистили-порезал картошку, перебрал зелень. Теперь собирал выбившиеся пряди, высоко подняв руки, чуть откинув голову. Цепь лежала поперек длинных бедер, от движения майка задралась, так, что стала видна узкая полоска смуглой, нежной кожи. Живот у парня был поджарым, талия узкой, мышцы красиво играли под кожей, Медяна рядом с ним чувствовала себя той самой картошкой.

Скулы его были высокими, но не сухими и острыми, как у Выпь. Кошачьи, матовые. Их хотелось облизать. Прижаться к ним щекой, впитать тепло.

Словно расслышав ее мысли, Юга поднял на девушку глаза. Он мог долго не моргать, зрачки и радужка были такими темными, что сливались друг с другом. Шелковые глаза в черных волнорезах ресниц. Опасные, опасные глаза — Лут в них сидел.

— Твоя взяла, — признала Медяна со вздохом. Бросила ложку, скрестила на груди руки, глубоко вздохнула. — Ты… ты отвратительно красивый. Ужасно, нечеловечески. Это несправедливо, видит Лут, мужчина не должен быть… таким. Ты можешь даже голову не мыть и одеваться как бродяга, но все равно, все равно, все глаза — на тебя. По тебе.

Юга молчал, слушая жаркую, сбивчивую речь.

— Я ни на что не рассчитывала, веришь — нет. Просто он такой… Особенный. В нем что-то есть, как в Волохе. Он всегда сам по себе, и я думала, я надеялась, он перестанет думать постоянно о…о другом. Что переболеет. Ты же… как вы вообще сошлись?

Медяна вдруг заперхала, как овца, торопливо отвернулась.

Вздрогнула, когда ее плеча коснулись.

— Там, откуда я пришел, — заговорил Юга, подхватив ложку и продолжая мешать будущий обед, — подобных мне звали облюдками. Обычно или сразу убивали, или сами дохли… Верной работы не полагалось, семьи тоже. Я всегда был сам по себе. Как Выпь. Моя внешность оружие наступательное и оборонительное… И встретились мы, когда он от беды меня выручил и ничего с того не взял. Он единственный не смотрел на меня с похотью и жадностью, не плевал в спину. С ним я впервые понял, что могу быть не только мясом, не только телом… Что я — больше, чем моя оболочка.

— Тогда почему ты сбежал?! Зачем?! Выбрал себя, свою свободу?

— Нет, — Юга коротко, невесело усмехнулся, — я выбрал Выпь.

***

Третий, Третий, говорили ему. Что он Третий, Юга вспомнил-понял еще в том бедном переулке Сиаль, когда его прибил до смерти Второй — единственный близкий человек, смешной застенчивый парень Выпь.

После неделю не мог вытошнить засевшую в грудной кости боль.

Но когда желтоглазый пришел сам, и сел рядом, и взял за руку — железная заноза растаяла, как сливочное масло. У Второго был редкий дар справедливо обходиться с дикими, расстроенными, будто старые гитары, тварями.

Юга воспитывался людьми, рос среди людей, и натурной привычки своей расы взять ему было неоткуда. Блядство свое за признак породы тем более не считал. Ну, утверждался за этот счет, что ли. Больше, больше, больше, больше смешанных вкусов на смешном языке, и лишь тогда он был спокоен, когда рядом оказывался Второй с его глазами и молчанием. Тогда охотничий, лихорадочно-злой азарт наконец отпускал.

Теперь Юга так же не понимал, с чего бы ему ненавидеть Второго. Память предков выла и скреблась, замурованная в своды черепа, но предки эти были так далеко, и к тому же мертвы все, а Юга был жив, и пастух был жив тоже, и их больше не накрывало волной взаимной ненависти. Так с чего бы?

Он знал, что бывает особенно нехорош, когда улыбался медленной, блудливой улыбкой и так же медленно, страшно бесстыдно раздевался. Запас оскалов у него был неисчерпаем, все — острые, бритвенные. Лишь с Выпь он мог позволить себе обычную улыбку. Почти мягкую. Глазами и легким изгибом губ, без обнаженных зубов.

***

С диагнозом, выставленным торопливым Дятлом — аутист, олигофрен и вообще дебил — Волоха был категорически не согласен. Старпома отличала спешная и резкая манера высказываний, из классической неразборчивой подборки — сказал-подумал.

Выпь был… очень себе на уме. Ход его мыслей угадать было невозможно. Неизменно спокойный, он выслушивал все, что ему говорили и поступал по-своему. Как понял Иванов, у Второго была своя — вмененная воспитателями или врожденная — система координат, в соответствии с которой парень жил. Сам для себя решал, что хорошо, а что плохо.

Пожалуй, из него бы получился отличный капитан, но к себе его русый брать не рискнул бы. Он был очевидно не командным игроком. Как и вся раса Вторых, впрочем.

***

— Это здесь, — в один голос сказали Волоха и Второй.

Корабелла висела, застыв в темной камеди Лута, как в объеме стеклянного облака. Все округ молчало, до обитаемых Хомов теперь не домахнуться было; далеко забрались, высоко и глубоко.

Команда сгрудилась у борта,