* * *

Продолжаю реконструкцию своей «прошлой жизни», хотя можно и без кавычек… что же это еще? Имени своего я не помню, хотя ко мне часто обращались по имени. Это как с языком. Помню девочку лет двенадцати, с азиатскими чертами, одетую в строгий костюм и белую блузку с воротничком-стойкой и маленьким тощим бантиком посредине, как будто дохлый мотылек пришит. Мы сидим с ней за одной партой в классе с огромными окнами. На доске что-то пишет учитель, его фигурка в темном костюме кажется маленькой и очень далекой, а мы ругаемся. Она мне что-то злобно шипит и поджимает губы, потом отворачивается, начинает что-то записывать, но вдруг опять шипит на меня, щуря и без того узкие глаза… Эту девочку помню и в других сценах. Мы идем с ней по пустынной улице, навстречу шагают солдаты в круглых металлических касках, с винтовками, по обочинам улицы высятся горы серых мешков, довольно аккуратно сложенных друг на друга, и еще дорогу иногда преграждают странные конструкции — сваленная в кучу разная мебель, густо обвитая колючей проволокой. Вдруг начинается дождь, мы визжим, забегаем в какой-то магазинчик, я помню вывеску — на черном лаковом фоне один большой золотой иероглиф. То есть я думала, что это магазин, но это не так — за дверью совершенно пустая комната, маленький мальчик сидит на горшке в центре комнаты и испуганно смотрит на нас. Мы смеемся, как сумасшедшие, а ребенок начинает отчаянно плакать. Тогда, продолжая хохотать, мы выбегаем на улицу, прямо под дождь, который оказывается теплым. В конце улицы останавливается большая черная машина с включенными фарами, сигналит, и я знаю, что это приехал мой шофер, и мы бежим к машине. Я опять начала перечислять эпизоды, а собиралась выстроить последовательность событий, как мне кажется, взаимосвязанных. Первое и самое для меня очевидное — я жила в театре лет до 7–8, затем стала жить в богатом доме: вероятно, меня удочерила одинокая женщина. Я была очень к ней привязана, считала своей мамой. Затем она умерла, и меня отправили куда-то на пароходе, я помню, как грузят огромные чемоданы, а меня цепко держит за руку пожилая женщина в очках. Но это не моя няня, это очень неприятная чужая женщина. Я знаю, что мама умерла, что мы уезжаем, и домой уже никогда не вернемся, почему-то я уверена в этом. Помню, как пароход плывет среди высоких и очень пологих берегов, с обеих сторон террасами спускающихся к реке, это место я бы узнала сразу… Я стою на палубе, играет веселая музыка, я наблюдаю за пассажирами и поочередно представляю их в гробу — как бы выглядел, например, этот мальчик, соревнующийся со своим папой на дальность плевка за борт? У него такие густые брови, они бы ощетинились и стояли торчком на желтом скуластом лице… а верхние зубы торчали бы, как у зайца… А этой девушке губы накрасят, лицо напудрят, оденут веночек из бумажных цветов, и ветер будет их чуть-чуть шевелить. Такими ужасными фантазиями я развлекала себя во время плавания, что было со мной после — трудно сказать. Я помню красивый город на холмах, дома-виллы, окруженные зеленью, храмы в восточном стиле, особенно один: красные колонны, ярко-желтая черепичная крыша, а вокруг, как гигантские зеленые свечи, высятся кипарисы (или похожие на них деревья). И еще — в этом городе было так много людей, что иногда было трудно пройти по улице. Где, с кем я жила, как выглядела? Не знаю, все как в тумане… Возможно, меня отдали в приют, или в другую семью, или я была служанкой у кого-нибудь, мне почему-то кажется, что женщина, которую я считала своей матерью, умерла внезапно, не успев оставить завещания, и моя жизнь изменилась в худшую сторону. На самом деле свои подростковые годы я просто не помню. Следующие четкие воспоминания относятся к большому портовому городу, там я уже была взрослой девушкой и работала, по всей видимости, в борделе (что еще раз доказывает мою бедность). Но сначала хочу описать одну из самых ярких картин своего детства, момент очень важный и даже загадочный — похороны моей матери. Я стою позади большой толпы людей и не хочу подходить к могиле. Кладбище христианское, кругом кресты, шикарные надгробия из светлого мрамора стоят так плотно, что кажется — в одной могиле похоронены десятки человек. Помню ангела вдалеке, его позолоченные крылья так блестели на солнце, что в глазах темнело. Я наблюдаю, как тень от одной колышущейся ветки соединяется с тенью от другой, образуя на белом мраморе ажурно-дрожащий орнамент, это завораживает… я знаю, что мама умерла, но горя нет. Погода чудесная, я сажусь на чью-то могилу, закрываю глаза, подставляю лицо солнцу и думаю, что хорошо бы растянуться прямо на теплой плите и немного поспать. Вдруг меня легонько трясут за плечо, я вздрагиваю, открываю глаза и вижу свою подругу и крепкого азиатского мужчину, немолодого, с проседью. «Пойдем, там сейчас уже будут… пойдем…» — Он не произносит «закрывать», но я понимаю. Он берет меня за руку и хочет отвести к могиле. Я его ненавижу, его прикосновение холодное и влажное, он хуже любого трупа, я вырываю руку. В этот момент я ненавижу и его, и умершую, и свою подругу, и этих разодетых людишек с притворно-кислыми лицами. В этот же момент я замечаю, что рядом с открытым гробом матери стоит еще один — маленький закрытый белый гробик. Кто был тот мужчина? Возможно, отец ее ребенка, и, зная об этом, я его ненавидела. Во всяком случае, понятно, что женщина умерла от неудачных родов.

Уже восемь, скоро будут делать массаж, что-то я уже не могу сосредоточиться. Надо сказать, что все эти впечатления «с того света» не наполняют меня новым знанием, скорее наоборот. Была одна, совершенно понятная жизнь. А теперь появился еще этот довесок с массой подробностей, с переживаниями… а смысл? Или я чему-то там научилась? Но мне кажется, что ТАМ я была как-то значительнее, что ли… умнее и серьезнее. Почему-то так кажется. Много вопросов, ответов нет. Вот, например, сколько таких жизней бывает у человека? Вдруг эта не последняя, а предпоследняя, скажем? Есть ли хоть какой-то смысл в том, что я ее вспомнила, так должно было произойти или это случайность? От полученной травмы активизировались какие-то информационные наслоения… или как это все там устроено, не знаю. Потом — если человек живет и умирает не один раз, то почему я не помню момент смерти, ведь это же очень сильное эмоциональное переживание (мне так кажется). Хотя, если бы я погибла в той аварии, то и вспомнить было бы нечего в следующей жизни — так быстро и неожиданно все произошло. Интересно, что Габик, сын моей подруги Лены, с раннего детства боялся черепа. Ему и года не было, только сидеть научился, но стоило показать ему человеческий череп, даже издали, причем с самой милой улыбочкой, не делая никакое «страшное лицо», ребенок весь кривился, начинал плакать и отпихивать его руками. Вот почему? Этот череп лежал у Ленки в книжном шкафу, он был настоящий, какой-то давний ухажер-медик ей подарил. И ведь череп не страшен сам по себе, если не знать, что когда-то на нем было мясо… Причем ужасные маски с клыками, с выпученными глазами, совершенно не пугали малыша, даже такие резиновые, которые наденешь на руку, а они как живые клацают зубами, а вот милый гладенький череп приводил его в ужас. Это ведь тоже доказательство. Значит, некоторые младенцы изначально знают, что череп — это смерть. Когда Ленка пришла к православной вере (уже в Израиле), она этот череп закопала где-то в Долине Царей[32], повезло черепу.