Представить себе это было нельзя. Он даже думать об этом не мог. Так же, как пятнадцатилетним мальчишкой, когда с самыми благими намерениями шел на исповедь, чтобы получить отпущение грехов, так же, как в ту пору, он напрасно пытался вдолбить себе в голову, что в жизни больше не станет лгать, не станет предаваться блудливым мечтам, не станет блудить, — эти усилия, в которые он вкладывал всю силу имеющейся у него воли, он обычно пресекал, усыпляя свое сознание, он делал вид, что не станет больше всего этого делать, но в глубине души знал, что когда-нибудь, пусть хоть через десять лет, будет лгать и предаваться блудливым мечтам, — так же всеми молотами своей воли он, точно гвозди, вколачивал сейчас в свой мозг благие намерения никогда больше не приходить к Сесили. Разве скажешь, что он несерьезно относился к своим намерениям? Если дорога в ад вымощена благими намерениями, почему же его все-таки избегают? Но какая же была еще возможность исправиться, окончательно выздороветь, если не благое намерение покончить со злом?

— Теперь тебе в самом деле нужно идти, — сказала Сесиль. — А то Бирга заподозрит неладное.

Всегда Сесиль хлопотала о том, чтобы Бирга ничего не заметила, всегда она отступала на второй план, унижалась, отказывалась, чтобы не волновать Биргу, не обижать ее. Именно это так влекло Бенрата к Сесили, благодаря этому она и была достойна любой жертвы. Любой, кроме одной-единственной.

Бенрат неверными шагами добрался до переулочка, где поставил машину. Вначале он беззаботно ставил ее перед домом, в котором жила Сесиль. Но сейчас он не мог себе даже позволить думать о Сесили. Вокруг была вражеская страна. Ему нужно иметь приготовленное заранее объяснение на случай, если он встретит знакомого, ему нужно заранее обдумать, что ответить Бирге, если она звонила в его врачебный кабинет или в клинику, если его спрашивал кто-либо из друзей, если завтра или послезавтра кто-нибудь в присутствии Бирги спросит, что он в это время дня делал в этой части города, и так далее.

Мозг Бенрата работал с точностью хирургического ножа. Бенрат мысленно раскладывал перед собой все и всяческие вопросы и на каждый вопрос подготавливал ответ, снабженный дополнениями, которые могли понадобиться; ведь вокруг его ответа могла развернуться дискуссия. Его мозг выполнял эту работу без напряжения и без радости. Он привык к такой работе с давних пор. Бирга, конечно же, заметила, что в их отношениях произошли какие-то изменения, но Альф умел привести на то веские причины, которые исключали мысль о другой женщине. Он исподволь пускал в ход все средства убеждения, стараясь также, чтобы у Бирги не зародилось ощущение, будто растущая между ними отчужденность связана с ее болезнью. Дело в том, что Бирга уже долгие годы страдала какой-то болезнью волос; болезнь с трудом поддавалась лечению, но не вызывала болей, не уродовала Биргу настолько, чтобы кто-нибудь заметил ее. Все, что до сих пор эта болезнь натворила, ограничилось двумя небольшими, в пятимарковую монету величиной, лысинками на затылке; а лечение гарантировало, что выпадения волос больше не последует. К тому же волосы у Бирги были такой густоты и пышности, что два этих оголенных местечка ни один человек не обнаружил бы. И все-таки у них вошло в привычку говорить о «Биргиной болезни». Бенрат, хоть и умел влиять на Биргу, но помешать тому, что Бирга считала себя больной, а с течением времени обрела привычки больного человека, не смог, и он, входя в комнату, ловил на себе зловеще спокойный упорный взгляд ее горящих глаз, с каким неизлечимо больной следит за здоровым. Альф должен был признать, что ее состояние лишь в самой малой степени было следствием безобидной болезни, хотя болезнь волос, будь она тысячу раз безобидной, действует на женщину особенно губительно. Бирга целиком погрузилась в свою болезнь, она свою болезнь питала и в то же время позволила ей поглотить себя, и в этом была вина Альфа. Но только ли его вина? Не виновно ли в равной мере воспитание, полученное ею в родительском доме? И каждый день, который она провела там, в оранжевой вилле, окруженной черно-зелеными туями и меланхоличными хвойными деревьями? Ее отец, профессор медицины, в университете был человеком властным, а дома то раздражался и всем возмущался, то впадал в слезливую беспомощность, воспитание Бирги он полностью перепоручил матери, восторженной почитательнице религиозного искусства, которая охотно превратила бы их виллу в музей икон, она всю жизнь одевалась в преувеличенно свободные одежды и готова была бы вообще скрыть реальный мир от своей дочери. А потом, считала она, придет ее будущий муж и переправит Биргу из высоких комнат оранжевой виллы непосредственно и без огорчительных промежуточных событий в столь же покойный, охраняемый мечтательными деревьями дом. Бенрата, ассистента господина профессора, госпожа профессорша нашла вполне достойным, ведь он любил музыку и даже рисовал. Сам он в те юные годы был вконец очарован светлой виллой меж темных деревьев, значительностью высоких комнат, мрачно мерцающим великолепием картин и тем пылом, с каким госпожа профессорша всю свою жизнь поклонялась этим произведениям искусства, живя при этом в полном согласии с мужем, который поглощен был своими исследованиями и лишь от времени до времени вспоминал о существовании жены и дочери. Да, но преданный своему профессору ассистент более всего был очарован темноглазой Биргой; когда он впервые вошел в кованые ворота, она недвижно сидела под деревом; взглянула на него и, отделившись в мгновение ока от ствола, с которым, казалось, срослась, исчезла за ниспадающими ветвями туи.

Бирга независимо от полученного воспитания была по натуре своей пуглива. Вполне вероятно, глаза ее ни на йоту не уменьшились бы, проведи она юность не в тосканского стиля вилле, движения ее ни на йоту не стали бы целеустремленнее, а ожидания ничуть не более земными, вырасти она в мышино-сером многоквартирном доме. Все существо ее было соткано из одних только чувствований, и оттого реальный мир не изменил бы ее, разве что причинил бы ей страдания. Что он впоследствии и сделал со всей жестокостью. Альф, прекрасно это сознавая, стал его самым ревностным пособником. Бирга целиком и полностью зависела от мужа, как растение зависит от света. С безмятежной естественностью растения пустила она корни в новой для нее сфере, которую подготовил Альф. Любое образование было ей ненавистно, всякая приверженность к предметам, людям или развлечениям была ей чужда. Она получила Альфа и теперь хотела только детей. Все остальное лишь отвлекало, было помехой. Когда она смотрела на Альфа, взгляд ее выражал нечеловеческую готовность жить только для него и такую же чудовищную жажду, утолить которую способен был только он, Альф. Прошло много, очень много времени после свадьбы, прежде чем Альф осознал, в какой полной от него зависимости живет Бирга. И, осознав это, понял — Бирга из-за него будет несчастна. Так глубоко несчастна, что это станет опасно для ее жизни. У него была профессия и развлечения. Летом он ходил на яхте, зимой бегал на лыжах. Ему необходимо было подхлестывающее внимание многолюдного общества. Ему нужны были слушатели. Отдельная личность не способна была расшевелить его, не способна была глубоко, до полного изнеможения, до пресыщения даже, до взрыва всех сил взволновать его, без чего ему для «психологического обмена веществ» — как он это называл — никак не обойтись. Да разве достало бы ему Бирги, ему, с годами все более жадному на людей, если ее окружала лишь накаленная тишина, если все существо ее целиком направлено было на внутреннюю гармонию, на безмолвное взаимное поглощение! Общество — вот где можно играть с огнем, а это единственная игра, какой в нашем веке мог безоглядно увлечься настоящий мужчина. Превратить внезапно шесть-восемь человек, погибающих от скуки, с трудом пережевывающих то одну тему, то другую, в слушателей — вот что давало ему удовлетворение. Когда он говорил, слушатели должны были самих себя забыть, он своими речами управлял ими, как управляют лошадью, давая ей шенкеля или, если она не подчиняется, шпоры. Бросить им вызов, оскорбить их, дабы ощутить сопротивление и на мгновение-другое в полной мере ощутить свою значимость.