Но тут в одной из кузнецовских комнат, которой Кузнецов-старший сгоряча даровал независимость, стало твориться непонятное. По ночам там пили и дрались, по утрам иногда выволакивали трупы, у соседей стали пропадать невеликие деньги и нехитрые ценности, а главное — из этой темной комнаты со страшной силой поперли клопы и тараканы, которые немедленно заселяли все окрестное пространство. Поначалу Кузнецовы пробовали уговаривать темных жильцов, но те отвечали, что согласно их религии немедленной тараканизации подлежит все жилое пространство, а кто против, того не жалко и чик-чирик. Темные жильцы не ограничивались паразитизацией квартиры. Сами они давно нигде не работали, но в деньгах нуждались остро и потому стали похищать детей. Кузнецовы, как было уже сказано, детей не любили, но положение сверхдержавы обязывало — их приходилось выкупать. А поскольку детей было много, никаких шмидтовских денег уже не хватало.

Кузнецовы оказались перед непростым выбором. Одни их родственники, большие гуманисты, предлагали огородить темную комнату колючей проволокой, лишить ее жильцов права пользования сортиром и закрыть им доступ на кухню. Другие советовали вынуть из коридора паркет и окопать темную комнату рвом, дабы исключить возможность повторных похищений. Третьи же, составлявшие большинство жильцов и вечно скандалившие между собой, объединились на базе самого жесткого варианта, получившего название «зачистки». Первым этапом зачистки было вбрасывание в пресловутую комнату несколько дустовых шашек с целью уничтожения тараканов, вторым — выжигание жильцов, третьим — побелка. Кузнецов-старший склонился к последнему варианту, который позволял не только побелить темную комнату, но заодно и отмыть шмидтовские кредиты. Схема действий Кузнецова была проста: четверть соседских денег он перечислял на нужды темных жильцов, чтобы иметь возможность другую четверть тратить на дустовые шашки, а половину спокойно прикарманивать под предлогом борьбы за целостность квартиры.

Правда, война с темными жильцами, ведшаяся по всем правилам кавалерийской атаки образца 1921 года, стала затягиваться. В темной комнате, как выяснилось, жило не только бандитье, но также старики и дети. Так что после первых дустовых и дымовых шашек в соседние комнаты хлынул нескончаемый и все увеличивающийся поток жильцов (непонятно было, как все они там помещались): беженцы неумолчно голосили и жаловались на тиф. В то же время любые попытки захватить темную комнату были обречены, поскольку не успевал очередной Кузнецов-младший водрузить на шкафу шест со своим национальным флагом, как из-под стола выскакивал притаившийся темный и Кузнецова вместе с флагом похищал. Такая живучесть бандформирований была неудивительна, учитывая регулярно следовавшую им четверть, но Шмидты обеспокоились продолжительностью войны и стали засылать к Кузнецовым международных наблюдателей.

Взору наблюдателей открылось потрясающее зрелище. По обеим сторонам коридора выли и причитали мирные жители, обнажавшие свои язвы и тянувшие к представителям Шмидтов отощавших, орущих детей. Тут же они и испражнялись, ибо в кузнецовский коммунальный сортир их не пускали — и если заставали там, то мочили. Прижав к носам надушенные платки, шмидтовские посланники проследовали дальше и, задыхаясь от запаха гари и мертвечины, проникли в темную комнату. Там было темно, только вспышки разрывов рассеивали мрак, и при этих вспышках международные наблюдатели с трудом разглядели, как Кузнецовы стреляют по темным, не забывая, однако, отсыпать им патроны для ответа. Кто-то кого-то резал, но знаки различия терялись в дымной темноте. Шмидтовцы с присущим им гуманизмом немедленно заключили, что режут мирного жителя. В довершение всего в разгар боевых действий Кузнецовы обменяли одного своего непослушного и слишком любопытного сына Андрюшу на двух других, плененных темными, а заодно договорились, чтобы Андрюше в плену мало не показалось. Только протесты международных наблюдателей спасли Андрюшу от неминуемой гибели и способствовали воссоединению семьи, глава которой так стиснул в объятиях новообретенного сына, что тот знай похрустывал.

На этом терпению Шмидтов пришел конец. Они недвусмысленно заявили, что не для того десять лет кормили Кузнецовых остатками со своего стола и одевали со своего плеча, чтобы теперь их недоперестроившиеся соседи нарушали права человека на глазах у всей квартиры, плодя бездомных и распространяя тиф. Если Кузнецовы сию секунду не пустят беженцев в уборную, не перестанут гробить своих детей и тратить все кредиты на дустовые шашки, Шмидты пообещали перестать пускать их в приличное общество, то есть на журфиксы с клавесином и собачками.

Кузнецова-старшего это взорвало. Он выбежал от Шмидтов, оглушительно хлопнув дверью, и долго еще бегал под окнами, восклицая:

— Мы широко по дебрям и лесам перед пригожею Европой раскинемся. Мы обернемся к вам своею азиатской… понятно вам, сволочи?!

Тем не менее на очередной журфикс Кузнецовых пригласили. Следовало выяснить отношения и по возможности договориться. На журфикс Кузнецовы делегировали двух своих наиболее агрессивных родственников: один был хорошо разъевшийся патриот с мордой до того наглой, что его боялся весь двор, другой и вовсе был припадочный, собиравший деньги на местной паперти, но большой хитрец и дипломат, поскольку о нем говорили, что он сын юриста. Сам Кузнецов-старший отказался чтить соседей своим присутствием и в подмогу припадочному с патриотом прислал несколько самых неграмотных своих детей, с детства под порками понявших, что даже пьяный папка все равно лучше всех.

Неграмотные, припадочный и патриот расселись за чайным столом, дружно выложили на него ноги и приготовились слушать хозяйское пение.

— А нельзя ли нам послушать пение Андрюши… того, обмененного? — поинтересовались Шмидты.

— Андрюша находится под следствием и может спеть вам по телефону, — сквозь зубы отвечал патриот и извлек из кармана мобильник, но стоило Андрюше в чулане открыть рот, как неграмотные хором запели: «Прово-ка-ация, провока-ация! — » — и совершенно заглушили его скромную арию.

В ответ на вопрос Шмидта-старшего о правах человека патриот плюнул в варенье, в ответ на вопрос о беженцах припадочный помочился в заварку, в ответ на вопрос о возможных сроках окончания антитеррористической операции неграмотные оглушительно пустили ветры и сами расхохотались своей шутке.

— А что до внешних долгов, — сам затронул патриот больную тему, — так это еще неизвестно, кто кому должен. Да, мы принимали ваши деньги и обноски, которыми вы пытались спасти свою душу за наш счет. Но моральное унижение, которое мы при этом испытывали, значительно превосходит любые суммы. Мы не кто-нибудь, мы скифы! Мы широко по дебрям и лесам пред европейским джентльменом раскинемся. Мы обернемся к вам своим здесь коллективным членом! — и собрался исполнить задуманное, но мамаша Шмидт в ужасе воскликнула: «Ах, молчите, молчите, ради Бога!» — и кузнецовская делегация, расценив это как лишение права голоса, гордо удалилась, последним хлопком снеся дверь с петель и подравшись на лестнице.

На следующее утро Шмидты проснулись от митинговых воплей под своим окном. Они успели несколько отвыкнуть от этих звуков за последние двадцать лет. Почтовый ящик был натуго забит открытками «Не дадим взорвать дом!», кузнецовские дети в шмидтовских джинсах кидались в шмидтовские окна шмидтовскими банками с пивом, а на дверь было аккуратно приклеено заявление о том. что никаких больше наблюдателей, но если Шмидты к вечеру положат под дверь очередной транш, то Кузнецовы, может быть, сохранят им жизнь. Народный энтузиазм за кузнецовской дверью был колоссален. Из-за нее время от времени летели заношенные до полного неприличия шмидтовские гуманитарные штаны, а припадочный под окнами неумолчно орал: «Они нам журфикс, а мы им пипифакс! Очень нам нужен ваш жидкий чай с прошлогодним вареньем! И дочки ваши мымры в прыщах, и клавесин ваш расстроенный, и у хозяйки на носу бородавка! Да, скифы мы, да, азиаты мы с раскосыми и жадными очами, и если не дадите нам взаймы, то мы вас забросаем кирпичами!»