более пяти процентов ежемесячно. Что такое «процент» многие рабочие не знали, но суть от этого не изменилась.

Через несколько дней проснувшееся человеколюбие начальства получило объяснение — цесаревич поговорил с уральскими рабочими. Поговорил нормально — не как с равными, но как с людьми! Поверить в это было сложно: Царя, конечно, в массе своей народ любит, но вспомнить, когда последний раз власть снисходила до объяснения своих решений — тем более на таком уровне — не смог никто. Чудно́!

— Да врет он, — презрительно морщился сорокатрехлетний Афанасий и намахнул стопку, закусив ее соленым огурчиком. — Опять разбавил, собака! — погрозил проигнорировавшему это половому кулак.

Ничего ему Афанасий не сделает — все знают, что здесь разбавленная водка, и никого силком не тащат. Претензии? Вон двое дюжих молодчиков быстро объяснят старую истину: «а что ты хотел за такие деньги?».

Зато среди заводской молодежи Афанасий в силу возраста и квалификации пользовался большим уважением — чуть ли не с самого основания на Балтийском работает, начинал чернорабочим, за толковость был отправлен начальником цеха получать профессию слесаря, и теперь живет в арендованном домике, при жене, троих детях — все ученые, а старший уже успел устроиться на тот же Балтийский токарем. Настоящий образец для подражания, и молодежь время от времени уважительно приглашала его в кабак — выпить за их счет да поделиться мудростью.

Афанасию такие заведения уже давно не по рангу — сам он ходил в нормальные, чистые трактиры, и пил там нормальную водку, а не этот «шмурдяк». Добрый нрав, однако, позволил ему не зазнаться и не напрягать молодежь «проставой» в нормальном заведении — откуда у них такие деньги? Другие опытные и ценные для завода рабочие — особенно мастера — до такого снисходили редко, и на традиционное угощение для них молодежи приходилось тратиться изрядно — популярность Афанасия объяснялась еще и этим.

Один минус был у Афанасия — к властям, как и всякому начальству, он относился скептически:

— Молодые вы, обмануть как нечего делать. Дураку понятно, что на нашего брата-рабочего им плевать. Ишь ты, «пять лет потерпеть»… — фыркнув, Афанасий закинул в рот посыпанную зеленым луком картофелину.

— Мы-то может и дураки, — парировал девятнадцатилетний разнорабочий Федор, третий сын «середняка», решивший попытать счастья в городе и покинувший общину два года назад. — Но цесаревич-то точно нет: эвон каких дел наворотил.

— Покуда закона нет — говорить не о чем, — отмахнулся Афанасий.

— Закона нет, а лавку закрыли, — заметил двадцатиоднолетний Илья.

— Потому и закрыли, чтобы, значит, закона не было, — усмехнулся старый (в глазах визави) слесарь. — Мы же в столице. Привезут цесаревича на Балтийский, покажут лавку закрытую и скажут «зачем закон? Мы ж с пониманием». Он голову почешет и решит, что так везде. Инспекции мож отправит куда — они по сотне с заводчиков соберут и за это наврут с три короба. А пять лет, — фыркнул. — Я, может, и не доживу, а вот вы крепко запомните — наврал цесаревич или нет.

Молодежь фыркнула — тоже мне «не доживет», вон какая рожа цветущая, в дверной проем щеки не пролезают. Но уважение проявить нужно:

— Да ладно тебе, дядька Афанасий, — выкатил формальность младший из собравшихся, шестнадцатилетний Колька, перешедший на завод прямиком из работного дома для сирот. — Ты помирать-то не спеши, без тебя весь цех встанет.

Слесарь улыбнулся в бороду — приятно — и продолжил учить молодых уму-разуму:

— Сказать-то че хошь можно, да только сколько «мёд» ни говори, во рту слаще не станет. Власть — она громкая, а работать не любит.

— Доселе не врал, — заметил двадцатилетний, амбициозный, толковый и даже грамотный Иван, который не без оснований рассчитывал к возрасту Афанасия достичь желанного звания мастера цеха. — Смотри, дядька, как складно выходит — обещался наукою да образованием заняться, и весь вчерашний день ученых да издателей принимал. Надо полагать — не чаи гонял с ними в пустую.

— Покуда закона про лавки нет — грошь его посулам цена, — не принял аргумента Афанасий.

Дверь кабака открылась, и в него зашел ничем непримечательный, двадцатипятилетний чернорабочий Федор, о котором весь завод знал одну интересную деталь — новое действующее лицо трудилось осведомителем Охранки.

— Здорова, мужики, — жизнерадостно поприветствовал Федор коллег и явочным порядком занял свободный стул. — Чего это вы тут? Цесаревичу поди косточки перемываете?

— Обсуждаем, — не смутился Афанасий, за долгие годы успевший привыкнуть к разного рода провокациям и прекрасно знающий, за какие слова можно на каторгу угодить, а от каких вреда не будет. — Водку разбавляют, — щелкнул пальцем по стоящему на столе пузырю. — Как думаешь, Федька, будет толк, ежели Его Императорскому Высочеству о том написать?

Потеряв интерес — ничего ему тут не светит — осведомитель буркнул «не попробуешь — не узнаешь» и пошел проверять на прочность других посетителей.

* * *

Хмурое утро прогулке не способствовало. Порывистый ветер трепал шерсть собачкам и норовил снять с голов Великих княжон и Императрицы одинакового фасона шляпки — Дагмара, похоже, заметила «слабое звено» в виде Ольги и начала распространять материнскую любовь и на младшую дочь. Грустно, но зато у девочки будет на одну травму меньше. С затянутых тучами до самого горизонта небес падала противная, холодная мелкая взвесь, от которой совсем не спасали зонтики в руках слуг — ветер неумолимо гнал влагу прямо в лицо.

Ответственность за такую бодрящую прогулку лежит целиком на мне — Мише надо закалять характер, поэтому я поймал его на «мы же не девицы». После такого великим княжнам конечно же захотелось показать, что девичий характер в крепости не проигрывает, а Мария Федоровна воспользовалась принципом «не можешь победить — возглавь».

Глядя на жизнерадостно семенящего рядом со мной, обнюхивающего кусты, ноги и «коллег»-питомцев щенка, я придумал очевидную в общем-то вещь: если собака видит хозяина только на увеселительной прогулке, а дрессирует и кормит ее другой человек, нормальную, опасную, годящуюся в «последнюю линию обороны» псину не вырастишь.

— Антошка, — посмотрел я на маленького дрессировщика. —