— Какие газеты ты читаешь, Греко?

Этот вопрос смутил меня так же, как разговор с Нино на свадьбе Лилы. То, что для профессора подразумевалось само собой, у нас дома и вообще в нашем кругу вовсе не было нормой. Что я должна была ей ответить? Что мой отец ни разу в жизни не купил ни одной газеты и я ни одной из них не открывала? Я начала мучительно припоминать, может, Паскуале называл при мне хоть какую-нибудь газету — все-таки он был коммунист. Но на память ничего не приходило. И тут у меня мелькнуло — кажется, на Искье Донато Сарраторе говорил, что сотрудничает с газетой «Рим».

— Я читаю «Рим», — сказала я.

Профессор Галиани иронически улыбнулась и с того самого дня начала делиться со мной газетами: она покупала их по две, а то и по три и после уроков одну давала мне. Я горячо благодарила, но домой возвращалась с чувством досады: мало мне уроков, еще и газету читать!

Поначалу я оставляла газеты где придется, чтобы взяться за них после того, как разделаюсь с домашними заданиями, но к вечеру газеты исчезали — их забирал отец и читал лежа в постели или сидя в туалете. Тогда я стала прятать газеты под стопкой учебников и доставала их только поздно вечером, когда все уже спали. Иногда мне доставалась «Унита», иногда «Иль Маттино», иногда «Коррьере делла сера», но все три — жутко трудные. Меня не покидало ощущение, что я читаю комикс с середины, понятия не имея, что было в предыдущих выпусках. Я пробегала глазами колонку за колонкой, но делала это больше из чувства долга, чем из интереса, и надеялась, что, может, завтра пойму то, чего не понимаю сегодня, — в школе со мной такое случалось сплошь и рядом.

С Лилой мы виделись редко. Иногда после школы я шла не домой, делать уроки, а заходила к ней в лавку. Мне ужасно хотелось есть, и Лила делала мне роскошные бутерброды. С жадностью их поглощая, я на литературном итальянском пересказывала ей то, что вычитала в книгах профессора Галиани и в газетах. Я выдавала фразы и выражения типа: «жестокая реальность нацистских концлагерей», «на что были способны мужчины прошлого и что они могут сегодня», «атомная угроза взывает к необходимости мира», «мы так старались своими изобретениями сломить силу природы, что теперь наши изобретения пугают нас больше стихийных бедствий», «задача культуры — бороться с человеческими страданиями», «исчезновение из сознания людей религиозных представлений приведет к всеобщему равенству, уничтожению классовых различии и построению общества на основе научных воззрений». Я приводила эти и другие цитаты потому, что хотела показать ей, что приближаюсь к заветной цели — окончить год на все восьмерки, и потому, что не знала, о чем еще с ней говорить, и потому, что надеялась: Лила что-нибудь возразит, и мы, как в старые добрые времена, заведем долгий и увлекательный спор. Но она почти всегда молчала и даже как будто смущалась, словно не понимала, о чем идет речь, а если и отпускала какое-нибудь замечание, то за ним прорывалась ее прежняя одержимость, которая по неизвестной мне причине снова в ней ожила. Она вдруг начинала рассуждать о том, откуда появились деньги у дона Акилле и у семейства Солара, не стесняясь присутствия Кармен, которая горячо с ней соглашалась. Впрочем, едва в лавку заглядывал покупатель, Лила умолкала, становилась вежливой и деловитой, отрезала, взвешивала и отсчитывала сдачу.

Однажды она вытащила кассовый ящик, посмотрела на деньги и со злостью в голосе сказала:

— Эти деньги зарабатываем мы с Кармен. Но они не мои, Лену. Здесь нет ничего моего, все здесь сделано на деньги Стефано. А Стефано наладил дело на деньги своего отца. Если бы дон Акилле не скопил кубышку спекуляциями на черном рынке и ростовщичеством, ничего этого сейчас не было бы, как не было бы и обувного магазина. Но дело не только в этом. Ни Стефано, ни Рино, ни отец не продали бы ни одной пары обуви без денег и связей семьи Солара, а кто такие Солара? Те же ростовщики. Понимаешь, во что я вляпалась?

Это-то я понимала, не понимала только, к чему она клонит.

— Что было, то прошло, — ответила я и напомнила ей, что она говорила, когда Стефано только начинал за ней ухаживать. — Все это было до нас, а мы — совсем другое дело.

Она и правда так говорила, но теперь сама не верила в эти слова. Она ответила мне на диалекте, и ее ответ врезался мне в память навсегда:

— Мне противно от того, что я сделала и продолжаю делать.

Наверное, она слишком тесно общается с Паскуале, подумала я: он всегда придерживался подобных взглядов. Наверное, они сдружились потому, что он помолвлен с Адой, которая работает в старой колбасной лавке, и потому, что он брат Кармен, которая работает с Лилой в новой. Я ушла обиженная, невольно вспомнив, как в детстве Лила дружила с Кармелой, а меня они в свою компанию не брали. Но дома я засела за учебники и, просидев за ними допоздна, успокоилась.

Вечером я взялась за «Иль Маттино», хотя глаза уже слипались. И чуть не подпрыгнула, как будто от удара током: я наткнулась на неподписанную заметку, в которой говорилось о магазине на пьяцца Мартири. Анонимный журналист особенно расхваливал наш с Лилой коллаж.

Я перечитывала заметку снова и снова, а потому до сих пор помню ее наизусть: «Девушки, управляющие магазином, отказались назвать нам имя художника, что достойно сожаления. Кто бы ни был автором этого удивительного шедевра, сочетающего фотографию и цвет, он, бесспорно, наделен авангардистским мышлением, благодаря которому с потрясающей изобретательностью и неожиданной мощью подчиняет материю своей глубинной потребности выплеснуть наружу точащую его изнутри нестерпимую боль». Затем шел панегирик самому магазину, символизирующему «важный этап в развитии неаполитанского предпринимательства, в последние годы демонстрирующего особую динамику».

Я всю ночь не сомкнула глаз.

После уроков я кинулась на поиски Лилы. В лавке никого не было: Кармен ушла навестить мать, Джузеппина болела, а Лила висела на телефоне и разбиралась с каким-то поставщиком, который не доставил к сроку не то моцареллу, не то проволоне, не то не помню что еще. Я слышала, как она кричит и бранится, и это меня встревожило. Я тут же представила себе на том конце провода старика, который смертельно оскорбится и пришлет к Лиле кого-нибудь из своих сыновей мстить за отца. Вечно она перегибает палку, подумала я.

Она закончила разговор и сердито фыркнула:

— Нормальных слов никто не понимает!

Я показала ей газету. Она бросила на нее рассеянный взгляд и бросила:

— А, знаю.

И рассказала, что все это организовал Микеле Солара, как всегда, ни с кем не посоветовавшись и никого не поставив в известность.

Она подошла к кассе, вытащила из ящика пачку газетных потрепанных вырезок и протянула мне. В них тоже говорилось о магазине на пьяцца Мартири. Одна заметка была из газеты «Рим»; ее автор рассыпался в похвалах семейству Солара, но ни разу не упомянул о коллаже. Статья из газеты «Вечерний Неаполь» была аж на три колонки, и магазин представал в ней королевским дворцом. Журналист, не жалея елея, расписывал роскошную обстановку, идеальное освещение, великолепную обувь, а главное, «вежливость, изящные манеры и благородный облик двух восхитительных нимф — синьорины Джильолы Спаньюоло и синьорины Джузеппины Карраччи, — благодаря усилиям которых магазин обещает стать одним из самых престижных и процветающих бутиков нашего города». В самом конце статьи упоминался и наш коллаж: «неумелая и безвкусная мазня, нарушающая царящую в торговом зале гармонию».