меня пронизало счастье!

Сиянье твое жасмином

мои холодит запястья.

– Пошли тебе Бог отраду,

о смуглое чудо света!

Дитя у тебя родится

прекрасней ночного ветра.

– Ай, свет мой, Габриэлильо!

Ай, Сан-Габриэль пресветлый!

Сплела б тебе в изголовье

гвоздики и горицветы!

– Пошли тебе Бог отраду,

звезда под бедным нарядом!

Найдешь ты в груди сыновней

три раны с родинкой рядом.

– Ай, свет мой, Габриэлильо!

Ай, Сан-Габриэль пресветлый!

Как ноет под левой грудью,

теплом молока согретой!

– Пошли тебе Бог отраду,

сто внуков на ста престолах!

Твои горючие очи

тоскливей пустошей голых.

Дитя запевает в лоне

у матери изумленной.

Дрожит в голосочке песня

миндалинкою зеленой.

Архангел растаял в небе

над улицами пустыми…

А звезды на небосклоне

бессмертниками застыли.

Антоньо Торрес Эредья,

Камборьо в третьем колене,

шел с веткой ивы в Севилью

смотреть быков на арене.

И были зеленолунны

его смуглоты отливы.

Блестело, упав на брови,

крыло вороненой гривы.

Лимонов на полдороге

нарвал он в тени привала

и долго бросал их в воду,

пока золотой не стала.

И где-то на полдороге,

под тополем на излуке,

ему впятером жандармы

назад заломили руки.

День отступает к морю,

закат на плечо набросив,

и стелет багряный веер

поверх ручьев и колосьев.

И снится ночь Козерога

оливам пустоши жгучей,

а конный ветер гарцует,

будя свинцовые кручи.

Антоньо Торрес Эредья,

Камборьо в третьем колене,

среди пяти треуголок

бредет без ветки как пленник.

Антоньо! И это ты?

Да будь ты цыган на деле,

здесь пять бы ключей багряных,

стекая с ножа, запели!

И ты еще сын Камборьо?

Подкинут ты в колыбели!

Один на один со смертью,

бывало, в горах сходились.

Да вывелись те цыгане!

И пылью ножи покрылись…

Открылся засов тюремный,

едва только девять било.

А пятерым жандармам

ситро подкрепило силы.

Закрылся засов тюремный,

едва только девять било…

А небо в ночи сверкало,

как круп вороной кобылы!

Замер за Гвадалквивиром

смертью исторгнутый зов.

Взмыл окровавленный голос

в вихре ее голосов.

Рвался он раненым вепрем,

бился у ног на песке,

взмыленным телом дельфина

взвился в последнем броске;

вражеской кровью омыл он

свой кармазинный платок.

Но было ножей четыре,

и выстоять он не мог.

И той порой, когда звезды

ночную воду калят,

когда плащи горицветов

дурманят сонных телят,

древнего голоса смерти

замер последний раскат.

Антоньо Торрес Эредья,

прядь – вороненый виток,

зеленолунная смуглость,

голоса алый цветок!

Кто напоил твоей кровью

этот сыпучий песок?

– Четверо братьев Эредья

мне приходились сродни.

То, что другому прощалось,

мне не простили они —

и туфли цвета коринки,

и то, что перстни носил,

и что меня на оливках

с жасмином Бог замесил.

– Ай, Антоньито Камборьо,

лишь королеве под стать!

Вспомни Пречистую Деву —

время пришло умирать.

– Ай, Федерико Гарсиа,

оповести патрули!

Я, как подрезанный колос,

больше не встану с земли.

Он умер, голову вскинув

и рану зажав рукой.

Живая медаль – и миру

второй не отлить такой.

Под голову лед подушки

кладет ему серафим.

И смуглых ангелов руки

зажгли лампаду над ним.

И когда четверо братьев

въехали в город ночной,

Гвадалквивир отголоски

смертной повил тишиной.

– Что же там светится ночью

так высоко и багрово?

– Сынок, одиннадцать било,

пора задвинуть засовы.

– Четыре огня все ярче —

и глаз отвести нет мочи.

– Наверно, медную утварь

там чистят до поздней ночи.

Чесночная долька ртути,

тускнела луна от боли,

роняя желтые кудри

на желтые колокольни.

По улицам кралась полночь,

стучась у закрытых ставней,

а следом за ней собаки

гнались стоголосой стаей,

и винный янтарный запах

блуждал, над террасой тая.

Сырая осока ветра

и старческий шепот тени

под ветхою аркой ночи

будили гул запустенья.

Уснули волы и розы.

И только в оконной створке

четыре огня взывали,

как гневный Святой Георгий.

Грустили невесты-травы,

а кровь застывала коркой,

как сорванный мак, сухою,

как юные бедра, горькой.

Рыдали седые реки,

в туманные горы глядя,

и в замерший миг вплетали

обрывки имен и прядей.

А ночь квадратной и белой

была от стен и балконов.

Цыгане и серафимы

коснулись аккордеонов.

– Если умру я, мама,

будут ли знать про это?

Синие телеграммы

ты разошли по свету!..

Семь воплей, семь ран багряных,

семь диких маков махровых

разбили тусклые луны

в залитых мраком альковах.

И зыбью рук отсеченных,