венков и спутанных прядей

Бог знает где отозвалось

глухое море проклятий.

И в двери ворвалось небо

лесным рокотаньем дали.

А в ночь с галерей высоких

четыре луча взывали.

Как сиро все и устало!

Два конских ока огромных

и два зрачка моих малых

и днем и ночью на страже,

и сон покинул дозорных,

а сам уплыл, развевая

тринадцать вымпелов черных.

Они все смотрят на север,

от ночи к ночи бессонней,

и видят руды и кручи

в дали, где стыну на склоне,

колоду карт ледяную

тасуя в мертвой ладони…

Тугие волы речные

в осоке и остролистах

подхватывали мальчишек

на луны рогов волнистых.

А молоточки пели

сомнамбулическим звоном,

что едет бессонный всадник

верхом на коне бессонном.

Двадцать шестого июня

свечи зажгли в трибунале.

Двадцать шестого июня

карты судьбу его знали:

– Можешь срубить олеандры

за воротами своими.

Крест начерти на пороге

и напиши свое имя.

Взойдет над тобой цикута

и семя крапивы злое,

и в ноги сырая известь

вонзит иглу за иглою.

И будет то черной ночью

в магнитных горах высоких,

где только волы речные

пасутся в ночной осоке.

Учись же скрещивать руки,

готовь лампаду и ладан

и пей этот горный ветер,

холодный от скал и кладов.

Ровно два месяца сроку

до погребальных обрядов.

Мерцающий млечный меч

Сант-Яго из ножен вынул.

Прогнулось ночное небо,

глухой тишиною хлынув.

Двадцать шестого июня

глаза он открыл – и снова

закрыл их, уже навеки,

августа двадцать шестого…

Люди сходились на площадь,

где у стены на каменья

сбросил усталый Амарго

груз одинокого бденья.

И как обрывок латыни,

прямоугольной и точной,

замер и смерть упокоил

край простыни непорочной.

Их кони черным-черны,

и черен их шаг печатный.

На крыльях плащей чернильных

блестят восковые пятна.

Надежен свинцовый череп —

заплакать жандарм не может;

затянуты в портупею

сердца из лаковой кожи.

Полуночны и горбаты,

несут они за плечами

песчаные смерчи страха,

клейкую тьму молчанья.

От них никуда не деться —

скачут, тая в глубинах

тусклые зодиаки

призрачных карабинов.

О звонкий цыганский город!

Ты флагами весь увешан.

Желтеют луна и тыква,

играет настой черешен.

И кто увидал однажды —

забудет тебя едва ли,

город имбирных башен,

мускуса и печали!

Ночи, кудесницы ночи

синие сумерки пали.

В маленьких кузнях цыгане

солнца и стрелы ковали.

Конь у порога плакал

и жаловался на раны.

В Хересе-де-ла-Фронтера

петух запевал стеклянный.

А ветры, нагие ветры,

слетались поодиночке

в сумрак, серебряный сумрак

ночи, кудесницы ночи.

Иосифу и Марии

невесело на гулянье —

пропали их кастаньеты.

Не выручат ли цыгане?

На зависть жене алькальда

воскресный наряд Пречистой,

блистает фольгой накидка,

бренчит миндалем монисто.

И плащ Иосифа мреет,

как шелковая сутана.

А вслед Доме́к-виноградарь

и три заморских султана.

Завороженно замер

дремотным аистом месяц.

Взлетают огни и флаги

пролетами гулких лестниц.

В ночных зеркалах рыдая,

безбедрые пляшут тени.

В Хересе-де-ла-Фронтера —

полуночь, роса и пенье.

О звонкий цыганский город!

Ты флагами весь украшен…

Гаси зеленые окна —

все ближе черные стражи!

Забыть ли тебя, мой город!

В тоске о морской прохладе

ты спишь, разметав по камню

не знавшие гребня пряди…

Они въезжают попарно —

а город поет и пляшет.

Бессмертников мертвый шорох

врывается в патронташи.

Они въезжают попарно,

спеша, как черные вести.

И связками шпор звенящих

мерещатся им созвездья.

А город гонит заботы,

тасуя двери предместий…

Верхами сорок жандармов

въезжают в говор и песни.

Оцепенели куранты

на кафедрале высоком.

Выцвел коньяк в бутылке

и притворился соком.

Застигнутый криком флюгер

забился, слетая с петель.

Зарубленный свистом сабель,

упал под копыта ветер.

Снуют старухи цыганки

в ущельях мрака и света,

мелькают сонные пряди,

мерцают медью монеты.

А крылья плащей зловещих

вдогонку летят тенями,

и ножницы черных вихрей

смыкаются за конями…

У Вифлеемских ворот

сгрудились люди и кони.

Над мертвой простер Иосиф

израненные ладони.

А ночь полна карабинов,

и воздух рвется струною.

Детей Пречистая Дева

врачует звездной слюною.

И снова скачут жандармы,

кострами ночь обжигая,

и бьется в пламени сказка,

прекрасная и нагая.

И стонет Роса Камборьо,

сжимая в пальцах точеных,

поднос, где замерли чаши

ее грудей отсеченных.

Плясуньи, развеяв косы,

бегут, как от волчьей стаи,

и розы пороховые

взрываются, расцветая…

Когда же пластами пашни

легла черепица кровель,