Вин Баллантайн был человеком логики. Он не верил ни в Бога, ни в карму, ни в органическую еду. Разумнее всего ему казалось предположить, что вчера во сне с ним случился некий инсульт, инфаркт или кровоизлияние, в результате коего он, сохранив здравый ум и твердую память, начал воспринимать течение времени иначе. Медленнее. Раза в два. Он решил проверить эту гипотезу и включил “Фокс ньюс”. Часики в правом нижнем углу экрана показывали 6:03 утра. Пока он смотрел на них, цифры успели смениться на 6:04, затем на 6:05. Его собственные часы тем временем показывали 21:02 предыдущего вечера, что разбивало стройность гипотезы. Баллантайн протрусил на кухню и уставился на циферблат микроволновой печи. Та соглашалась с “Фоксом” – 6:05. Пока Баллантайн не подошел к ней поближе. Цифры замигали и сменились на 21:03.

В этот момент на Баллантайна накатила чудовищная усталость. Он задернул шторы, написал в отдел кадров, что берет выходной, и в изнеможении свалился в кровать. Перед тем как заснуть, он успел поставить будильник на пять часов вперед: если его догадка все-таки верна и его личное время течет вдвое медленнее объективной реальности, он проснется не в одиннадцать утра, а около четырех часов дня.

Так все и произошло. Когда он открыл глаза, по обеззвученному “Фокс ньюс” шлепал губами диктор Нил Кавуто. Вин насыпал себе кукурузных хлопьев, съел всухую (молоко успело испортиться) и попетлял по дому еще три часа, до десяти вечера. Затем заснул еще на четыре. Сработало! Он проснулся в шесть утра следующего, третьего, дня. Полчаса на душ и бритье довели его до семи. Он прыгнул в машину и был на работе в восемь.

Чтобы сжиться со своим новым недугом, Баллантайну потребовалась неделя – или, с чужой точки зрения, две. Раздражало его лишь то, что все электронные часы, попадавшие в радиус примерно полуметра, переходили на его время. На механические часы он такого влияния не оказывал. О природе этого побочного эффекта Вин предпочитал не задумываться. Он просто стал носить часики с ручным заводом, откопал на чердаке дедов будильник и старался не стоять рядом с компьютерами коллег.

Каждую ночь он засыпал в 00:00 ТМ (temporis mundi) с помощью двойной дозы “Амбиена” и просыпался четырьмя часами позже, в 8:00. Часом сна меньше, и он не выжил бы; часом больше, остался бы без работы. Вин отпускал себе семь с половиной минут на гардероб и гигиену, что постепенно привело к целой системе бытовых усовершенствований: он перешел с оксфордов на мокасины, не развязывал галстуков, нависал над унитазом с зубной щеткой в левой руке, правой направляя струю. Электрическая щетка вращалась со скоростью дрели; Вин сперва переключился на старомодную, без моторчика, затем его осенило, и он купил дорогую модель со встроенным электрическим таймером. Она тут же перешла на его время и вела себя как надо. В 8:20 ТМ он уже потел за рулем, летя сто миль в час в плотном потоке машин. (Мотор его “форда” работал на мировом времени, электроника – на баллантайновском). Сама работа между тем оказалась не так страшна: он просто перестал лазить на спортивные сайты и играть в солитер и тут же обнаружил, что более или менее укладывается в общий темп офиса.

В новом состоянии Вина было даже что-то выигрышное. Его голос казался коллегам глубоким и мужественным, а жесты – несуетливыми и обстоятельными.

К исходу второй недели младший администратор Триша Козлауски пригласила его в кино. Они влетели с разгону в театр, плюхнулись на места и посмотрели сорокапятиминутный фильм. Трейлеры в глазах Вина выглядели бессмысленным вихрем картинок, но за самим фильмом он смог уследить: это была довольно вальяжная любовная история. К пронзительному же тембру и скороговорке чужих голосов его уши успели привыкнуть, как привыкают глаза к новым очкам. После фильма они побежали в ближайшее кафе, залпом заглотнули два эспрессо и расхватали ложками флан. Пока официант несся к ним с чеком, Триша вцепилась Вину в колено.

– Давай не торопиться, – прошептал он.

– Ахвин, – чихнула Триша. Еще три минуты автослалома, и они были у нее в постели.

– О боже, – сказала она после, в две затяжки выкуривая сигарету. – У меня еще никто никогда… чтоб так долго… и… плавно… Вау.

Баллантайн улыбнулся, поцеловал ее в плечо и позволил себе задремать.

Когда он проснулся, ее не было. По крашеной стене ехал закатный луч. Записка на столе, с рисуночками и частоколом восклицательных знаков, описывала многочисленные попытки разбудить соню-засоню. Часы в виде стреляющего глазами кота с хвостом-маятником показывали полдень ТМ. Баллантайн в панике оделся, не моясь, и рванул во вчерашнем на работу, но доехал туда только к пяти. Чертыхаясь, он отправился домой, уснул, вскочил среди ночи, вернулся в постель и проспал снова. Ритм сбился. День ускользал. Задержки множились и телескопировали. К четырем начальник позвал его в кабинет; Триша делала страшные глаза из-за монитора.

– Баллантайн, – сказал региональный менеджер. – Возьми неделю отпуска. Я за тебя беспокоюсь.

– Все нормально, – хрипло ответил Вин.

– Ага, – пропел начальник жеманным фальцетом. – Ты себя послушай. “Ны-о-ры-ма-ле-но”. А ну марш домой. Сию же минуту.

Баллантайн поплелся к выходу, рухнул в лифте на первый этаж, сел в машину и долго в ней сидел. Наконец он повернул ключ зажигания и медленно, на посторонний глаз еле двигаясь, вырулил на шоссе к дому.

Так он и ехал, не обращая внимания на гудки и ругань со всех сторон, минут двадцать, или сорок, или восемьдесят, пока не заметил, что окружающие его машины тоже стали замедлять ход. Очевидно, впереди перекрыли дорогу или случилась какая-то авария: вид Баллантайну перекрывал огромный “додж рэм” с красно-белым флагом ныряльщиков под задним стеклом. Тормозные огни между тем не зажигались – машины просто катились по дороге все медленнее и медленнее. Вин постепенно отпускал газ, затем робко перевел ступню на тормоз, а “форд” все норовил уткнуться в зад “рэма”. Еще немного времени спустя Вин уже давил на тормоз всем своим весом, глядя на неумолимо приближающийся флаг. А затем, в разъехавшуюся, как меха бесконечной гармошки, и продолжающую разъезжаться по сей день миллисекунду соприкосновения и “рэм”, и “форд”, и все машины справа, слева, спереди и сзади вместе со стайкой скворцов, грузно поднявшейся из придорожной кукурузы, и самим кукурузным полем замерли окончательно.

2011

Перевод с английского автора

Когда толстолобый “Аэробус” угодил в десятую или одиннадцатую воздушную яму на снижении в Санкт-Петербург, Оскар Лунквист потерял весь стыд и схватил за руку соседку в кресле 21B. Коротко стриженная женщина лет на двадцать (то есть вдвое) Оскара старше, она не шевельнула плененной рукой, но посмотрела на него поверх очков презрительным взглядом библиотекарши. Они только что завершили безнадежную беседу (“Как по-русски concert?” – “Концерт”. – “Как по-русски music?” – “Музыка”. – “Как по-русски Barocco?” – “Барокко”. – “Как по-русски millennium?” Шестисложное нагромождение шипящих славянских согласных), и в ее глазах этот момент абсурдной слабости, должно быть, окончательно превратил его в младенца.