он руководится искренним убеждением, тем более убедительным для читателя, что автор показывает ему охотно и оборотную сторону медали. Его выходки против церкви, ее «бородачей» и «суеверов» – не пристрастие, а выражение целого сложившегося миросозерцания. В чем не свободен Вольтер – это в лести и в расшаркивании перед людьми еще здравствующими; но это была болезнь века. Вольтер не был Жан-Жаком Руссо, к тому же содержанию самой книги этот дефект отнюдь не вредил, почти совсем не переходя за пределы ее предисловия. Это были те, по определению самого Вольтера, «льстивые пошловатости», которые легко выветривались, лишь в них переставали нуждаться. Первоначально они предназначались для Елизаветы и ее фаворита; но умерла императрица, закатилась звезда Шувалова, и в новых изданиях Вольтер без церемонии вычеркивает их имена и расшаркивается перед новыми светилами. Уже не победы «над немцами и шведами», не меценатство молодого любимца свидетельствуют об успехах, достигнутых Россией, а покорение Крыма, разгром турецкого флота Орловым-Чесменским… Жалко, что Вольтер не дожил до воцарения Павла: несомненно, его предисловия к «Истории России» в изданиях этого времени не остались бы также без изменений; впрочем, если не буквальный текст, то общий характер содержания переделок можно угадать и без того.

Глава четвертая

Мы не располагаем достаточными данными для восстановления, с желаемой точностью, хронологической последовательности в составлении и сообщении тех мнений, замечаний и возражений, какими обменивался Вольтер с петербургскими критиками, работая над своей «Историей России»; дошедшие до нас материалы не дают на то надлежащих указаний; к тому же есть немало оснований полагать, что и то, что дошло и сохранилось, не исчерпывает всего посланного Петербургом.

Мы уже видели (глава II), что в августе 1757 г. Вольтер послал в Петербург, на предварительный просмотр и одобрение, начало своего труда – «легкий набросок», как он называл его: восемь первых глав, содержавших описание событий «с Михаила Романова до битвы под Нарвой»; но возможно, что еще раньше он обратился туда с разъяснениями по некоторым вопросам, особенно интересовавшим его. Сохранились так называемые «Demandes de Mr. de Voltaire». Их счетом три: 1) On veut savoir de combien une nation s’est accrue, quelle était sa population avant l’époque dont on parle, et ce qu’elle est depuis cette époque?; 2) On veut savoir le nombre des troupes réguliers, qu’on a entretenu, et celui qu’on entretient?; 3) Quel a été le commerce de la Russie avant Pierre I, et comment il s’est étendu? В бумагах Вольтера нашлись не только эти запросы, но и ответы на них, и по ним мы можем судить о характере тех материалов, какими снабжали Вольтера, и насколько оказывались они пригодными для него[355].

Цифровые данные первого ответа едва ли особенно пригодились Вольтеру; извлек оттуда он, кажется, одну только общую цифру податного населения России – 20 миллионов, составные же элементы податного класса указаны в его книге в ином распределении, более детальном и с иными цифрами[356]. Второй вопрос – о размерах военных сил России – совсем остался без ответа: вместо цифровых данных Вольтеру сообщили краткий исторический обзор развития русского войска, и цифра 350 000, которую автор приводит в своей книге[357], взята не отсюда.

Всего больше внимания в «Ответах» уделено третьему вопросы – о русской торговле. Это обширные исторические обзоры торговых сношений на Черном море, со времен еще классической Греции, и с персами на море Каспийском. По-видимому, отсюда извлек Вольтер данные о постройке на Волге корабля «Орел» и о сожжении его Стенькой Разиным[358] и те несколько строк, в особой главе о «торговле», где он говорит о привилегии, выговоренной Петром Великим для армянских купцов в Астрахани скупать в Персии излишек шелка-сырца, ненужного для потребностей местного производства[359].

Отправив в августе 1757 г. «легкий набросок», Вольтер, 10 месяцев спустя, в июне 1758 г., послал второй очерк; но в Петербурге еще до получения его уже изготовили и успели выслать свои замечания на первую посылку – это видно из того, что в письмах 17 июля и 1 августа этого самого 1758 г., то есть всего через месяц-полтора, Вольтер не только извещает о их получении, но и шлет на них свои возражения.

О содержании этой петербургской посылки мы можем только догадываться; то же самое приходится сказать и о позднейших отправках. Вообще выделить одну посылку из другой, определить ее размеры, время отправления нет никакой возможности. Единственным исключением являются те ответы, что были даны Вольтеру на его 14 запросов, поставленных в письме 1 августа 1758 г. и доставленных ему 21 декабря того же года[360]. Мы знаем, что этих ответов он не оставил без возражений, посвятив им свое письмо Шувалову от 24 декабря 1758 г.; по-видимому, и другое письмо, от 29 мая 1759 г., вызвано новыми указаниями петербургских академиков; потом, три года спустя, Вольтер возобновил полемику с Петербургом[361]; но это было уже по выходе в свет первого тома «Истории», когда, можно думать, печатное издание дало Петербургу повод частью повторить свои прежние указания, частью дополнить их новыми. Как ни ценны сами по себе, в отдельности взятые, сведения этого рода, но вопроса в его целом они не разъясняют, и потому приходится отказаться от установления хронологических дат и от попытки определить, какими именно частями доходил до Вольтера из Петербурга критический материал, скопившийся в его руках. Ознакомимся с этим материалом по крайней мере в том виде, в каком он дошел до нас.

Полемика Вольтера с петербургскими академиками испортила немало крови как ему самому, так и его литературным противникам. Совместно, на одной работе сошлись люди двух разных направлений, разных вкусов, которые и саму работу понимали розно, каждый на свой лад. Отсюда – взаимное раздражение. Неудивительно, если в результате пострадала прежде всего работа.

Хорошей истории царствования Петра не существовало; да таковой в ту пору не могло еще появиться. Величие подвигов царя никто не думал серьезно отрицать; однако печатная литература о нем уже полна была всякого рода вымыслов, истина зачастую искажалась тенденциозным анекдотом, вздорным слухом, а то и заведомой утрировкой или ложью. Насколько охотно отдавали дань должного Петру-государю, настолько же усиленно трепали его личность, рисуя русского царя то пьяным деспотом, грубым варваром-азиатом, то безжалостным отцом и мужем, тираном своих подданных. Мы знаем, что в такой обрисовке была известная доля справедливого; но в Европе охотно утрировали эти непривлекательные черты, приписывая Петру иной раз Бог весть что: и то, что он убил своего сына, и то, что