пьяные пирушки свои обставлял, для вящего удовольствия, казнями приговоренных к смерти; и что Екатерина хотела отравить его и т. п. Делалось это частью из легкомыслия, из желания вернее заинтересовать своего читателя, частью же из бессознательной мести великому человеку.

Дело в том, что с Петром на исторической сцене появилась Россия. Грубый мужчина с здоровенными лапами и локтями, Петр протискался с ней в европейскую гостиную, перемешал там карты и стулья и приказал очистить незваной гостье место, причем принудил многих потесниться довольно серьезно. Европа приняла в свою среду навязанную ей гостью, но старалась отплатить, чем и как могла, за вторжение, и охотно зубоскалила как на счет самой гостьи, так, в особенности, на счет того, кто грубо ввел ее за собой. Россия – это была «сплошная азиатчина», а тот, хотя и «талантливый варвар», а все же «убийца» своего сына, отъявленный «пьяница», «дебошир», вообще, по своим манерам и замашкам, человек мало удобный в «приличном» обществе. Богатый материал для злословия давала и вторая супруга Петра, ее амурные похождения еще в роли «Мариенбургской пленницы», и, позже, на положении всероссийской императрицы. Заградить уста на ее счет было желательно еще и потому, что теперь на русском престоле сидела как раз дочь этой самой «пленницы». Таким образом будущей книге надлежало убить зараз двух зайцев: реабилитировать личность Петра, счистить с него ту грязь, какой незаслуженно забросали его, отметив возможно ярче его заслуги перед родиной, и, одновременно, подмалевать, в мере возможного, генеалогическое древо царствующей государыни.

Но петербургские заказчики этим не удовольствовались: они хотели соскоблить с царя не только вымышленную грязь, но и ту, что была присуща его натуре, его поступкам, – по крайней мере хоть окутать ее густым вуалем; хотели показать читателю одни лишь положительные стороны. «Он бог, он бог твой был, Россия!» – твердили постоянно в Петербурге и считали недопустимым появление даже малейшего пятна на великом русском солнце: историю понимали там в форме хвалебного гимна, и всякое уклонение от нее готовы были поставить наравне чуть не с преступным дерзновением.

Вольтер во многом пошел навстречу петербургским пожеланиям: старался реабилитировать Екатерину, очищал Петра от небылиц, объяснял такие щекотливые поступки его, как суд над царевичем Алексеем, печальной необходимостью, соображениями высшего порядка, или же совсем обходил молчанием наиболее темное и непривлекательное; но, умный и образованный человек, он хорошо понимал всю нелепость рисовать картину в одних только розовых красках. Чего нельзя было отрицать, с тем приходилось, хочешь не хочешь, считаться, и вообще «обоготворять» Петра Вольтер никогда бы не стал. Мы уже видели, как он высмеивал высокопарно-раболепный тон, усвоенный придворными историографами того времени, по поводу даже самых обыденных и заурядных действий и поступков своих государей; в Петербурге же, наоборот, трепетали при мысли неосторожно прикоснуться к царственной особе Петра, смотрели на него сознательно снизу вверх; и потому, вероятно, Вольтер не без улыбки читал замечания Ломоносова о том, что Петра не следует называть «современным Скифом», так как-де славяне никогда не были скифами[362], что не следует утверждать, будто «в начале XVIII в. Европе известен был всего лишь один замечательный человек на Севере – Карл XII», так как Петр прославил себя еще до Полтавы и битвы с Левенгауптом (№ 4). Коробила Ломоносова и фраза «les liens sérieux du mariage ne le retinrent pas assez», выражение «les plaisirs de la table» (№ 181) и слова «ce jeune homme était Michel Romano, grand-père du czar Pierre, fils de l’archevèque de Rostou, surnommé Philarète, et d’une religieuse». «Експрессия дурна, – замечает по этому поводу Ломоносов, – происхождение государево от патриарха и от монахини весьма изображено неприлично. Лучше написать: “сын боярина Федора Никитича Романова, который был неволею пострижен от Годунова, а потом был Ростовским архиереем, и наконец патриархом”»; и полный негодования на злоязычие Вольтерова пера, восклицает: «Прямая Вольтерская букашка!» (№ 121; ср. № 103).

Кроме того, Вольтер и Петербург разошлись еще на одном пункте. В Петербурге, как ни «обоготворяли» Петра, как ни утверждали, что первый русский император вывел Россию из «небытия», однако логического вывода из такой посылки делать не собирались, и когда приходилось говорить о России до-Петровских времен, то обыкновенно весьма энергично защищали ее бытие, отказываясь видеть в ней пустое, в культурном отношении, место, и даже обижались, если ее начинали изображать страной варварской, азиатской, культурно значительно отставшей от Западной Европы. Таковой старая Россия могла быть только по отношению к Петру Великому, Западной же Европе не подобало смотреть на нее такими глазами.

Поэтому в Петербурге усиленно заспорили с Вольтером, когда он стал сравнивать стрельцов с янычарами, жившими грабежом и насилием (№ 92), систему налогов определять названием «турецкой», то есть системой устарелой, основанной на взимании не денег, а продуктов натуральных (№ 93), и спешили заявить ему, что если стрельцы искрошили в куски Ивана Нарышкина и доктора ванн-Гаада, то не потому что «придерживались» китайской системы наказания: таковая в России была вообще совсем неизвестна (№ 153). Пожалуйста, не думайте, говорили там, будто у России нет своего отдаленного прошлого; не представляйте ее каким-то новым явлением в жизни Европы: Архангельский край, под именем Биармии, известен был издавна (№ 21); как ни древне происхождение Москвы, но в России и до нее уже существовало много замечательных старинных городов (№ 32); а сама Москва – «нарочитый город» (№ 9); она стоит «в великой и прекрасной долине», и там, в половине XII ст., жил очень видный человек благородного происхождения по имени Кучка (№ 31); уже в XV в. там были каменные дома (№ 33).

С другой стороны, к чему напоминать читателям, что Владимир Святой был сыном наложницы?! В языческую пору разница между женой и наложницей была невелика, и такая подробность не внесет никакой существенной черты в биографию столь выдающегося государя. Напрасно также говорить, что Владимир убил своего брата: во-первых, он его не убивал и не приказывал убивать, а во-вторых, если он и пошел войной на Ярополка, то потому, что был вынужден к тому, защищая себя от угрожавшей ему опасности (№ 98). К чему также описывать наказание батогами? «Пристойно» ли это в истории Петра Великого?… (№ 145).

Вообще все, что могло набросить тень на старую Россию, на ее быт, государственный строй, на ее представителей, вызывает протест со стороны Петербурга. Корабли, указывали Вольтеру, строились в России и до Петра Великого (№ 116); татарам платилась не вынужденная дань, а добровольные поминки (№ 170); если раньше русские, действительно, не выезжали за пределы своего отечества, то не потому, чтобы церковь (религия) категорически запрещала посещение чужестранных земель, а в силу вообще нежелания ездить туда, правда, основанного на предрассудках религиозного характера (№ 117).