Жестяная банка для печенья тоже радовала глаз. Для каждого времени года у Пегги имелась своя банка: на Рождество – ярко-красная с Санта-Клаусом на крышке, на Пасху – бледно-зеленая с кроликом в шляпке, на лето – нынешняя с гортензиями, на осень – расписанная желудями. Я взял очередное печенье и, размеренно жуя, перевел взгляд на кофточку, пелериной висевшую на спинке стула. Вряд ли одеяние с короткими рукавами может согреть, но, видно, Пегги очень любила эту белую кофту со сборчатыми плечиками. По краю рукавов шли узенькие вязаные оборки (как же без них), еще две оборки украшали планку с пуговками. Могу спорить, у Пегги даже белье в оборках. Я провел приятную минуту, вообразив ее лифчик: кружева (наподобие бумаги в банке для печенья) обрамляют чашки и сходятся у нежной впадины меж грудей. Я сунул руку в банку, но она оказалась пустой. Одни лишь крошки. Я собрал их пальцем и тщательно его облизал. Потом испустил протяжный сытый вздох и, откинувшись в кресле, вновь развернулся к окну.

Замызганное окно цокольного этажа выходило на зады неопрятного кирпичного дома, рядом с обшарпанными деревянными крыльцами громоздились мусорные баки и пирамиды пустых ящиков из-под молочных бутылок. А возле них стояла Дороти. Она была абсолютно неподвижна, я даже не сразу понял, что это она.

До нее было футов двадцать, но я не знал, видит ли она меня, хотя взгляд ее был обращен к окну. Руки ее висели вдоль тела, сумки при ней не было. Она выглядела как человек, который не знает, что ему с собой делать. Как будто заблудилась. И не ведает, куда идти дальше.

Я неуклюже вскочил, но, пока добрался до окна, она развернулась и пошла прочь.

Как-то раз ночью я проснулся и услышал тихое бормотанье, доносившееся из спальни сестры. А потом однажды утром, бреясь в ванной, я глянул в окно и увидел Гила, который вышел из дома, сел в свой пикап и тихонько укатил.

Все понятно, я стал помехой. Пора вернуться домой.

Но ведь ремонт еще не закончен, сказали Нандина и Гил, когда вечером я объявил о своем решении. Ничего страшного, ответил я, подумаешь, с утра рабочие чуть-чуть обеспокоят. Ну ладно… раз ты так хочешь… – с заметным облегчением согласились оба. Сразу после ужина я начал паковаться. А на другой день, это была пятница, ушел с работы пораньше и переехал.

Сияющее жилье мое, полнившееся гулким эхом, смахивало на кукольный домик, девственно чистый и пустой. Но спальня была забита мебелью и коробками с вещами, а потому я разместился в гостевой комнате, из-за малых размеров избежавшей участи кладовки. Я порадовался предлогу не спать в своей кровати. Наверное, я боялся, что нахлынут воспоминания – не о супружеской жизни, но о тех днях после несчастья, когда ночь напролет я лежал без сна, гадая, как жить дальше.

Однако переехал я не только из-за Нандины с Гилом. Будем честными. Вторая и главная причина – в доме я надеялся увидеть Дороти. После ее появления на задах неприглядного здания прошло две недели, но она ни разу нигде не мелькнула. Тщетно я выглядывал ее на улицах, в толпе, во всяких очередях. На перекрестках я резко оборачивался, надеясь застать ее врасплох. Я усаживался на приметные скамейки и всеми силами старался почувствовать, как мы с ней соприкасаемся рукавами. Все напрасно. Она меня избегала.

Дома особенно внимательно я следил за тротуаром и задним двором, где Дороти появлялась раньше. В субботу я встал чуть свет, заглотнул импровизированный завтрак (два батончика мюсли из коробки с продуктами, стоявшей в спальне) и вышел на улицу, стараясь как можно тише стучать тростью, чтобы не тревожить соседей. Я обошел квартал, но встретил лишь чрезвычайно пугливую черную кошку, при моем приближении дунувшую прочь. В безлюдье я казался себе непомерно высоким. И охотно вернулся домой.

Солнце пригрело, и я уселся на кованый стул, который перетащил из палисадника на задний двор. М-да, лужайка представляла собой жалкое зрелище. Лето выдалось сухим, трава была как солома. Чахлые азалии сморщились, щепки, которыми засыпали яму от дуба, просели на добрый фут.

Наверное, я ополоумел, вообразив, что Дороти сюда придет. Здесь так голо. Ты весь на виду. И ни пятнышка тени, чтоб укрыться от палящего солнца.

Наконец я встал, сходил в дом за ключами от машины и поехал в магазин, где набрал гору провизии. Со стороны, поди, казалось, что я закупаю на семью из десяти человек. (Видимо, я решил залечь в своей берлоге и дожидаться появления Дороти сколь угодно долго.) Вернувшись домой, я достал из коробок кое-какую кухонную утварь и соорудил себе добротный сбалансированный обед – белки, углеводы, зелень. Затем опять уселся на кованый стул, поскольку иных занятий не было. Однако через минуту-другую встал и размотал садовый шланг. Трава под ногами хрустела. Я установил брызгалку возле азалий, отвинтил кран на полную мощь и вновь уселся на стул. В тот день я для себя открыл, какое удовольствие наблюдать за поливом лужайки.

Я прямо ощущал благодарность травы. Казалось, и птицы выражают признательность. Как будто слух о поливе разнесся по округе, и теперь птичья стайка, неведомо откуда взявшаяся, щебетала и плескалась в водяных каплях. На стуле с чересчур прямой спинкой сидеть было неудобно, завитки узора впивались в поясницу, и все равно меня охватило чувство небывалого покоя. Я запрокинул голову и, прищурясь, следил за водяной дугой, колыхавшейся туда-сюда, точно девичья юбка при ходьбе.

Я буквально затопил свой двор.

Лишь к вечеру, когда налетела кусачая мошкара, я отключил шланг. После ужина я расположился в неудобном каминном креслице, стоявшем в углу гостевой комнаты, и попытался читать, но вскоре накатила просто неодолимая сонливость. Отложив книгу, я улегся в постель и беспробудно проспал часов до девяти следующего утра.

В воскресенье спозаранку я перетащил часть коробок из спальни в кухню и расставил тарелки и продукты по шкафам, пахнущим свежей краской. Как приятно, когда все на своих местах. При Дороти это было совершенно невозможно.

Поймав себя на этой мысли, я мотнул головой, словно пытаясь стряхнуть нехорошее воспоминание.

Распаковав самое необходимое, я вышел на задний двор, точно заядлый болельщик, которому невтерпеж вернуться к игре. Трава еще была жухлой, но уже не хрустела. По чавкающей лужайке я перенес брызгалку к кустам бересклета и вновь уселся на чугунный стул.

Я уже знал, что в водяных струйках, подсвеченных солнцем, возникают видения. В смысле, миражи. Дороти, к сожалению, не возникала. Но я видел то вздымавшуюся коринфскую колонну в орнаменте, которая на макушке распускалась веером и тотчас рассыпалась на части, то даму в бежевом платье с турнюром. Самым причудливым было видение качелей: мужчина в майке раскачивал ребенка в детском сиденье. Конечно, я несчетно видел радуги и полотна переливчатой тафты, расстилавшейся по лужайке.

А вот Дороти не видел ни разу.

Потом я увидел женщину под зонтиком… но… погодите-ка… она была реальная. За кустами бересклета маячила Мими Кинг, перебиравшая ногами, точно девчонка, что готовится впрыгнуть под скакалку. Наконец она нырнула под струю, затем стряхнула и сложила зонтик.