– Это правда. Я попробовала гусиный жир – но я ведь умирала с голоду, добрая госпожа.

– Я давала тебе пищу, кров и деньги, чтобы ты заботилась о своей матери, а ты отплатила мне воровством.

– Но я умираю с голоду!

Графиня сделала знак кормилице у огня.

– Принеси мне деньги, расплату для нашей маленькой воровки.

Вида обернулась к Илоне Йо и увидела, как та взяла щипцы, вытащила из углей талеры и положила на металлический поднос. Физко поднял девушку на ноги.

– Дай мне свою руку, воровка, – велела графиня.

Вида в ужасе широко раскрыла глаза.

– Нет, графиня! Не надо!

Вперед вышла Дарвулия, чтобы разжать девушке руку, и позвала на помощь Физко. Подошла Илона Йо с подносом.

– Тебе еще повезло, что она жжет тебе руки, а не рот, – шепнула на ухо Виде Дарвулия. – Прими это наказание, а не то она придумает другое.

Одну за другой Илона Йо взяла щипцами монеты и прижала к правой ладони девушки.

Та взвыла и лишилась чувств от нестерпимой боли. Дымящиеся монеты со звоном упали на каменный пол, и Илона Йо подобрала их.

Запахло горелым мясом.

Идиот-карлик облизнулся, думая, что это источает аромат оленина на вертеле у Броны…

Чахтицкий замок

18 декабря 1610 года

Когда жеребцу затянули подпругу, он встал на дыбы. Мальчик-конюх отскочил в сторону и упал навзничь на солому. Конь тянул веревку, колотя копытами.

Мальчик на четвереньках отполз по разбросанной соломе от смертоносных передних ног.

– Я сам с ним управлюсь, – сказал Янош.

Белый жеребец фыркнул, его розовые ноздри раздулись и покраснели. Он захрапел и оскорбленно заржал на убийственной высокой ноте, ввергнув в трепет юных конюхов.

– Спокойнее, парень, спокойнее, – начал свое дело Янош.

И снова раздалось визгливое ржанье. Другие лошади отскочили назад, натянув протянутую вдоль всей конюшни общую веревку, к которой были привязаны.

Алойз принес кожаную уздечку, с двух кожаных щечных ремней которой свисал тяжелый железный мундштук.

Потрогав холодную изогнутую форму, Янош сказал:

– Нет, подай-ка мне лучше безжелезное оголовье. Надо чтобы он чувствовал мои руки, а не вкус металла.

Кивнув, Алойз бросился к окованному сундуку, чтобы отыскать хакамору[45].

Когда он вернулся, Яношу уже удалось утихомирить коня до той степени, что тот позволял гладить свои мощные грудные мышцы.

Потребовалось еще два часа терпеливых уговоров, прежде чем конюший смог надеть на уши и нос коня хакамору.

* * *

Пошатываясь, Вида вышла от графини. Перед глазами все плыло от боли. Подруги-служанки не смели ей помочь, хотя сплели пальцы в молитве так крепко, что в сумраке коридоров светились их белые костяшки.

– Благослови тебя Бог, Вида, – прошептала одна из них, когда девушка прошла мимо, как слепая, протянув вперед обугленные ладони, подставляя их холодному воздуху.

– Беги к колодцу и смочи раны, – крикнула Зузана, видя нестерпимые муки своей подруги. – Сунь их поскорее в снег, чтобы так не жгло!

– Тише! – прошипела Дарвулия, ступавшая следом за Видой. – Она должна принять страдания в полной мере, грязная воровка! Если будешь утешать ее, получишь то же самое, слечна Зузана.

Дарвулия проследила, чтобы Вида не остановилась у колодца.

– К тебе проявили неслыханное снисхождение, – сказала ведьма, выталкивая девушку в ворота замка. – Наказание могло быть гораздо страшнее.

Скривив губы от боли, Вида бросилась из сумерек Чахтицкого замка на дневной свет. Она знала, что Дарвулия права. Не раз в ночи доносились до нее приглушенные крики боли, когда она лежала, свернувшись на грубой подстилке за дверью графини.

* * *

Жеребец вставал на дыбы, несмотря на успокоительные слова и мягкие похлопывания Яноша Сильваши. Несмотря на сильные ноги и хорошее чувство равновесия, конюшему все равно пришлось ухватиться за гриву, чтобы удержаться в седле.

– Откройте ворота, – крикнул он, крепко натягивая кожаные поводья.

Конюхи бросились через двор и, едва дыша, подбежали к стражникам.

– Отоприте главные ворота, опустите мост! – крикнул Алойз. – Господин Сильваши поскачет на жеребце!

Стражники посмотрели на Эрно Ковача, который кивнул:

– Откройте!

Конь встал на дыбы и попятился, когда распахнулись ворота. За ними открылись крутой холм и извилистая дорога, ведущая в деревню.

– В сторону! – крикнул Янош. – Я не могу его удержать!

Одной рукой всадник вцепился в конскую гриву и пришпорил коня. Если конь собирался рвануть вперед, ему лучше чувствовать волю направляющего его всадника…

На пути к воротам жеребец едва не поскользнулся на мокром булыжнике, но все же оказался тверд в ногах и удержался. Когда всадник выскочил на холодный ветер, дующий с вершин Малых Карпат, внизу замаячили маленькие, с соломенными крышами, домики деревни Чахтице. На мокрой дороге сапоги всадника вскоре покрылись ошметками грязи из-под конских копыт. Янош прищурился; на жгучем холодном ветру слезились глаза.

Жеребец, прижав уши, несся к бесплодным полям в низине. Янош знал, что на плоской равнине сможет хорошенько погонять коня, постепенно сужая круги.

Сначала жеребец не обращал внимания на команды всадника: все-таки хакамора не всегда хороша, чтобы укротить животное. Плотно обхватив туловище лошади ногами, Янош скакал уверенно, в то же время не навязывая коню своей воли.

В лошадиные копыта всосалась грязь, а от неистового галопа на боках и ногах лошади выступила соленая пена.

Янош чувствовал тяжелое дыхание жеребца, его затрудненный ритм – один вздох на три удара копыт.

Когда бег слегка замедлился, Янош тихонько натянул поводья – это было скорее предложение, а не команда. Потом он натянул один конец, потихоньку направляя все еще скачущую галопом лошадь по кругу, и жеребец повернул голову.

Через час Янош перевел жеребца на шаг и похлопал коня по мокрой, скользкой шее с выступившей на ней солью. От доброго запаха холодного воздуха и разгоряченной лошади его губы скривились в улыбке.

Потом улыбка быстро погасла.

По дороге от замка ковыляла какая-то тщедушная фигурка с вытянутыми руками. Кто это, слепой ребенок?