– Ты вполне способна сократить их до семи, – сказал Жорж.

– Может быть, даже до трех. Знаешь, я сейчас делаю громадные успехи.

* * *

Дождь наконец прекратился.

Жорж вышел и поплелся по улице, с трудом передвигая ноги.

Еще не рассвело, хотя ночная тьма постепенно истаивала. В небе угасли почти все звезды. Было уже тепло.

Он поискал глазами микротакси. Но не нашел. Пришлось тащиться до виллы пешком.

Добравшись до виллы «Амалия», он постучал в окно.

И разбудил ее, бормоча свое имя за окном, постукивая в оконное стекло.

Она натянула шорты и пошла открывать.

Открыв, она закричала. Он был весь в крови.

– Что случилось?

– Не спрашивай, Анна-Элиана. Просто я слишком стар. Все они, эти молодые красавцы, считают меня слишком старым. И потешаются надо мной.

– Это ужасно! Надо звонить в полицию.

– Ни в коем случае. Если я вздумаю жаловаться, то окажусь мерзавцем в собственных глазах. Я сам виноват.

– Но нужно срочно что-то сделать.

– Нет. Они веселятся. И они правы. Пускай веселятся безнаказанно. Это было так забавно… Знала бы ты, столько мы выпили!..

Она отмыла кровь. Перевязала его. Напуганный морем, угнетенный незнанием итальянского, мучимый ревностью к малышке Магдалене, покрытый синяками и ссадинами, Жорж решил вернуться в Бургундию. Она проводила его в аэропорт Неаполя.

Я дремал на солнышке, прислонясь спиной к борту маленькой яхты и отложив книгу. Погода стояла великолепная.

– Погляди, Шарль! Да погляди же! – закричала вдруг Жюльетта.

Я открыл глаза.

– Смотри!

Я вытянул шею, чтобы взглянуть поверх борта на море, но ничего не заметил.

– Неужели ты не видишь?

– Нет.

– Да посмотри же вон туда!

– Скажи хоть, на что я должен смотреть!

– О, господи, – простонала она.

Я встал во весь рост на палубе суденышка. И лишь тогда увидел колыхавшиеся на воде не то золотистые, не то седые волосы.

– Синьора! Синьора! – крикнула моя подруга.

– Может, она просто отдыхает на воде, – пробормотал я, вглядываясь в темнеющее на морской глади тело.

Но пловчиха – живая или мертвая – не отвечала на призывы Жюльетты.

Жюльетта встала к рулю, и яхта подошла ближе. Мы находились в открытом море, к востоку от Анакапри. Женщина по-прежнему не реагировала на оклики.

– Она не двигается. И глаза у нее закрыты. Давай!

– Разверни-ка яхту еще немного.

Я нырнул, вернее, спрыгнул в воду.

И осторожно подплыл к колыхавшемуся на воде телу.

– Синьора!

Она не открыла глаза, но ответила – по-французски, едва шевеля губами:

– Я больше не могу. У меня ужасная судорога.

Я ответил, также по-французски:

– Тогда не двигайтесь.

На это она прошептала, слегка раздраженно:

– Я уже давно лежу здесь и не двигаюсь. У меня глаза горят огнем.

Я подсунул руку ей под плечи. Поднырнул под нее. И так, держа ее тело на своей спине, медленно добрался до яхты.

– Позвоните в Неаполь, доктору Радницки, – попросила она после того, как мы втащили ее на борт.

Жюльетта набрала на своем мобильнике номер, который назвала ей женщина.

Она была страшно бледна. Сначала бессильно растянулась на досках палубы. Потом приподнялась на локте.

И наконец попыталась сесть. Я помог ей прислониться спиной к борту.

– Как вас зовут?

– Шарль Шенонь.

– Спасибо. Вы спасли мне жизнь.

– А как ваше имя? – спросил я ее.

– Анна Хидден.

– Вы музыкант?

– Да.

– Я вас знаю.

– Да и я вас знаю.

– Ах, вот как!

* * *

На краю набережной уже ждала «скорая помощь» и доктор Радницки.

Возле машины стояла маленькая девочка, она внимательно, но без всякого огорчения наблюдала за происходящим. Похоже, ей все это было просто интересно.

На террасе кафе перед прогулочным портом попивал эспрессо хозяин бюро проката фортепиано.

Напротив него сидел священник из приморской часовни, в сутане, и пил кока-колу прямо из бутылки.

В углу, слева от входа в кафе, возле газетного киоска, какой-то субъект с гладко выбритым, худым, морщинистым лицом курил, откинувшись к стене. Он выглядел почти стариком: лысая макушка, редкие светлые волоски над ушами, круглые очки в железной оправе, большие белесые глаза. И жиденький, почти беззвучный голос – это когда он говорил. Но говорил он так мало, что окружающие давно забыли, кто там сидит в закутке. Он выпускал дым изо рта маленькими облачками, потом снова долго затягивался сигаретой, полуприкрыв глаза. Ему предстояло умереть. Это был я.

* * *

– Простите меня! – воскликнула Анна.

Она резко встала из-за стола и покинула ресторан.

– Что это с ней? – спросил я доктора Радницки.

– Ничего страшного. Не беспокойтесь, – ответил тот.

– Как это «ничего»?

– Да что с ней все-таки? – настаивала Жюльетта.

– Ей просто пришла в голову какая-то музыкальная тема. Вам, Шарль, это должно быть понятно.

– Я никогда не сочинял музыку, – ответил я.

– И что же это значит? – спросила Жюльетта. – Куда она убежала? Неужели она так нас и бросит на весь вечер?

– Нет-нет. Просто сядет в нашу машину – там, у выхода, – запишет свою мысль, чтобы освободиться от нее, а потом придет обратно.

* * *

Зимой пиццерия на главной улице почти всегда пустовала. В глубине, за основным залом, находилось еще одно небольшое помещение, выходившее в сад; им пользовались главным образом, в августе. А зимой есть в нем не разрешалось, однако именно там я встретил, три дня спустя, Анну Хидден. Хозяйка заведения охотно согласилась подать нам туда чай и свои фирменные пирожные, при условии, что мы не будем курить. Тем не менее мы выкурили по одной или даже по паре сигареток, стоя и выпуская дым в приоткрытую форточку. Все полки в комнате были уставлены бутылками с местным оливковым маслом и лимонными сиропами. И еще здесь стояли два аквариума. В одном из них не было воды. Во втором копошились мелкие ракообразные и лихорадочно металась взад-вперед всякая рыбья мелюзга. Первый аквариум – тот, что без воды, – выглядел не так уж непривлекательно, по крайней мере в моих глазах: миниатюрная пустыня, серые камешки, спутанные засохшие водоросли, паутина, живые пауки. Его украшал тонкий бархатистый слой пыли. Мне очень нравился этот пустой стеклянный ящик. Он походил на пустыню смерти в фильме, который я предпочитаю реальному миру, ибо он говорит правду об этом мире: «Птицы».[10]