Зуга медленно поднялся и положил руку на накрытое одеялом плечо.

— Ты победил, старик. Забирай свои секреты с собой. — Он ощутил через ткань искривленные старые кости, тихонько потряс мертвого Харкнесса и поспешно вышел.

Дел оставалось еще много. Остаток дня ушел на то, чтобы снова перебраться через перевал, доехать до магистрата и вернуться обратно с коронером[1] и его помощниками.

В тот же вечер они похоронили Томаса Харкнесса, завернутого в одеяло, в роще мимузопсов, так как жара в долине стояла удушающая и не было времени ждать, пока из города доставят гроб.

Зуга оставил имущество покойного на попечение коронера. Тот опишет инвентарь и скот, оставшиеся во дворе, и опечатает двери старого дома, пока не найдется наследник.

Молодой Баллантайн вернулся домой в золотистых капских сумерках, его сапоги были покрыты пылью, рубашка заскорузла от пота. Дневные приключения измучили его, он пал духом, горевал о смерти старика и злился на его последнюю шутку.

Перед домом слуга взял лошадь под уздцы.

— Вы доставили письмо капитану Кодрингтону? — спросил Зуга и, едва дождавшись ответа, отправился в дом. Ему необходимо было выпить. Когда он наливал виски в покрытый гравировкой хрустальный бокал, вошла Робин. Сестра мимоходом поцеловала его в щеку, бакенбарды и запах пота защекотали ей нос, и она сморщилась.

— Оденься понаряднее. Сегодня мы ужинаем с Картрайтами, — сказала Робин. — Мне никак не удалось отвертеться. — И добавила, словно вдруг вспомнив: — Да, Зуга, сегодня утром цветной слуга что-то тебе принес. Сразу после твоего отъезда. Я положила это к тебе в кабинет.

— От кого?

Робин пожала плечами.

— Слуга говорил только на испорченном голландском и был чем-то напуган. Он сразу исчез, и я не успела его расспросить.

Не выпуская бокала виски, Зуга подошел к двери кабинета и на пороге внезапно остановился. Справившись с собой, он торопливо шагнул через порог.

Через минуту до Робин донесся его торжествующий смех, и она с любопытством заглянула в раскрытую дверь. Брат стоял спиной к двери у массивного стола нектандрового дерева.

На крышке стола лежал стянутый шнурком мешок из дубленой кожи, из него выпало тускло поблескивающее золотое ожерелье. Рядом была расстелена великолепно иллюстрированная карта, начерченная на пергаменте с льняной подбивкой. В вытянутых руках Зуга держал картину в большой раме, нарисованную масляными красками в ликующих тонах. На переднем плане была изображена стая свирепых диких зверей. Он перевернул картину. На деревянной раме оказалось выгравировано послание:

«Зуге Баллантайну. Желаю найти путь в твою Мономотапу — жаль только, что я не смог пойти с тобой. Том Харкнесс».

Зуга еще смеялся, но в его смехе появилась странная нота. Когда он обернулся, Робин потрясенно заметила, что в глазах брата блестят слезы.

Дамастовой салфеткой Зуга смахнул крошки с губ, раскрыл газету на второй странице и фыркнул.

— Черт возьми, сестренка, мне надо было догадаться, что тебя нельзя оставлять одну. — Он прочитал дальше и весело рассмеялся. — И ты в самом деле ему так сказала? Правда?

— Я точно не помню, — поджав губы, ответила Робин. — Не забывай, что это происходило в пылу сражения.

Они сидели на увитой виноградными лозами террасе бунгало. Утреннее солнце, пробиваясь сквозь листву, усыпало обеденный стол золотыми монетами.

Накануне редактор «Кейп таймс», выискивая натренированным нюхом, как извлечь выгоду из дурной славы Робин Баллантайн, пригласил ее на экскурсию в военный госпиталь неподалеку от Обсерватории. Робин, ничего не подозревая, поверила, что поездка совершается по приглашению администрации колонии, и с радостью ухватилась за возможность пополнить свой профессиональный опыт.

Визит превзошел все самые радужные надежды редактора. На то же время назначил свое посещение главный хирург колонии. Сопровождаемый свитой, он вошел в операционную в тот самый момент, когда Робин высказывала сестре-хозяйке свое мнение по поводу тампонов.

Хирургические тампоны держали в бадьях с водой, чистой водой из оцинкованных чанов для сбора дождевой влаги, установленных позади госпиталя. Бадьи стояли под операционным столом, чтобы хирургу было легко до них достать. Промокнув гной и кровь, он бросал тампон на специальный поднос, потом их стирали и возвращали в бадью с чистой водой.

— Уверяю вас, доктор, что мои медсестры стирают тампоны самым тщательным образом.

Сестра-хозяйка обладала внушительной фигурой. У нее были бульдожьи черты лица и грозная нижняя челюсть. Она наклонилась, опустила руку в бадью, вытащила одну из губок и протянула Робин.

— Можете сами посмотреть, какие они мягкие и белые.

— Точно такие же мягкие и белые, как микробы, что кишат на них. — Робин разозлилась, на щеках выступили красные пятна. — Неужели никто из вас не слышал о Джозефе Листере?

Из дверей ей ответил главный хирург:

— Я отвечу на ваш вопрос, доктор Баллантайн. Нет, мы никогда не слышали об этом человеке, кем бы он ни был. Мы не можем утруждать себя заботой о мнении каждого досужего визитера или, в данном случае, о мнении женщины, выдававшей себя за мужчину.

Главный хирург хорошо знал, что за женщина стоит перед ним и кто она такая. До него доходили слухи, над которыми потешалась вся колония, и он не одобрял Робин.

Робин, в свою очередь, понятия не имела, что за пожилой джентльмен с кустистыми седыми бакенбардами и нависающими бровями стоит перед ней, хотя по пятнам засохшей крови на сюртуке догадывалась, что это хирург старой школы, который оперирует в уличной одежде и считает эти пятна отличительным знаком профессии. Он был более достойным противником, чем госпитальная сестра-хозяйка, и дочь Фуллера Баллантайна с воинственным огнем в глазах повернулась к нему:

— Тогда, сэр, меня удивляет, с какой готовностью бы признаете свое невежество и ограниченность.

Тот задохнулся от возмущения, а потом бессвязно залопотал:

— Ей-Богу, мадам, не полагаете же вы, что я буду искать смертельный яд в каждой пылинке, в каждой капле воды, даже на моих собственных руках. — Главный хирург потряс руками у лица Робин.