В хвосте самолета была оборудована спальня с душевой, фальшивым камином и прикроватными столиками из плексигласа. Там можно было заниматься сексом. Или просто лежать и дуться на весь мир, что, собственно, я и делал, когда моя американская пиарщица Шэрон Лоуренс начала стучать в дверь и просить, чтобы я вышел: «Идемте в бар, у нас для вас сюрприз!» Я велел ей уйти. Но она через некоторое время возвращалась. Я упорно повторял: «Отвали!» И она вдруг разрыдалась: «Вы должны, обязательно должны пойти в бар! Должны! Должны!» В страшном раздражении я распахнул дверь и выполнил ее просьбу, бормоча себе под нос: «Черт дери, так вас растак, неужели нельзя просто оставить меня в покое?» В баре за электроорганом сидел Стиви Уандер и ждал, готовясь исполнить «С днем рожденья тебя». Если б не высота двенадцать тысяч метров, я бы взмолился Богу, чтоб земля разверзлась и поглотила меня.

Со стороны все выглядело замечательно: география наших гастролей ширилась, выступления проходили лучше и лучше, альбомы продавались прекрасно. Многие журналисты даже писали, что я – крупнейший поп-музыкант мира. Джон полностью взял на себя роль моего менеджера – его контракт с DJM закончился в 1971 году, он выехал из здания и открыл собственную компанию. Кроме того, вместе с Берни и Гасом Даджином мы основали свой звукозаписывающий лейбл под названием «Рокет», но не для выпуска моих дисков, а чтобы искать талантливых музыкантов и затем продвигать их. Иногда находить таланты у нас получалось лучше, чем продвигать, – мы не смогли раскрутить группу под названием Longdancer, несмотря на то что их гитарист Дейв Стюарт показался нам очень перспективным. Время показало, что мы не ошиблись: спустя годы Дейв основал знаменитую группу Eurythmics[136]. Но случались и удачные сделки. Мы подписали контракт с Кики Ди, которую давно знали – она единственная из белых артисток сотрудничала с лейблом «Мотаун», когда Джон еще там работал. У Кики выходили синглы с начала шестидесятых, но хитов никогда не было – пока мы не выпустили в ее исполнении версию песни Amoureuse французской певицы Вероники Сансон. В Британии песня провалилась, но Тони Кинг ее заметил и предложил Кики сделать свой вариант.

Так что внешне все выглядело отлично, а вот внутри что-то пошло не так. Первые недели 1974 года мы работали на ранчо Карибу, в студии, расположенной в Скалистых горах. Новый альбом мы так и назвали: Caribou. Наверное, петь на такой высоте тяжело, и, возможно, поэтому я разразился жуткой истерикой, когда мы записывали Don’t Let The Sun Go Down On Me. Я заявил, что ненавижу эту песню, что мы не будем ее писать и что ее надо немедленно отправить Энгельберту Хампердинку. «А если он начнет воротить нос, – орал я, – пусть отдает ее Лулу! Пусть Лулу поставит ее в альбом на вторую сторону!»

Но меня затащили обратно в кабину и заставили завершить запись. Вырвавшись на волю, я завопил на Гаса Даджина: мол, теперь я ненавижу эту песню еще больше, и, если он попытается протащить ее в альбом, я убью его собственными руками. В остальном же в Карибу было чудесно. Мы жили в очаровательных бревенчатых домиках с антикварной мебелью – мне сказали, что кровать, на которой я сплю, когда-то принадлежала Гроверу Кливлэнду, который был президентом США в XIX веке. На ранчо был небольшой кинозал; музыканты часто заезжали в гости, когда ехали из Денвера в Боулдер. Однажды явился Стиви Уандер, который, очевидно, простил мне инцидент в самолете. Он решил покататься на снегоходе и настоял на том, чтобы вести его самостоятельно. Предвосхищая ваши вопросы: нет, я понятия не имею, как Стиви Уандер умудрялся рассекать на снегоходе по Скалистым горам штата Колорадо, не угробив при этом ни себя, ни еще кого-то. Но у него отлично получается.

Однажды вечером, когда мы уже заканчивали сессию, я бродил по студии и в дальней комнате обнаружил Джона. Он возился с чем-то на столе – там был насыпан белый порошок, а в руке он держал соломинку. Я спросил, что это. Он ответил: кокаин. А зачем? Он сказал – просто чтобы хорошо себя чувствовать. Я спросил, можно ли попробовать, и он разрешил. От первой дорожки меня сразу затошнило. Отвратительное ощущение в гортани – странное сочетание онемения, вызванное самим наркотиком, и сильное першение от вещества, с которым смешан кокаин. Я все время сглатывал, но никак не мог избавиться от мерзкого чувства, и в конце концов меня вырвало в туалете. Но я немедленно пошел обратно и потребовал у Джона еще одну дорожку.

Что же я делал? О чем думал? Я попробовал, мне не понравилось, потом меня вырвало. Разве это не знак, что надо сказать себе «стоп»? Какого еще предупреждения я ждал? Серного пламени, мгновенной вспышки бубонной чумы? Тогда почему же я не остановился?

Отчасти потому, что рвота не помешала коксу подействовать, и мне в конце концов понравилось новое ощущение – сочетание уверенности в себе и эйфории, чувство, будто уходят все зажимы, нет ни тени застенчивости, и ты можешь говорить с кем угодно и о чем угодно. Все это чушь, конечно. Мне и без того хватало энергии и чувства юмора, я стремился узнавать больше и прекрасно общался с людьми без всяких наркотиков. Правда, под коксом я становился, так скажем, чересчур уверенным в себе. Помню, явился на концерт «Роллинг Стоунз» в Колорадо, и ребята из группы попросили меня подняться к ним на сцену. Если б я тогда не был вконец обдолбанным, я бы сыграл Honky Tonk Women, помахал бы зрителям, и на этом все. Но я решил, раз все получается так чудесно, надо продолжить – и доиграл с ними весь сет, даже не думая о том, что, по идее, следовало бы осведомиться у «Роллингов», нужен ли им сейчас еще один клавишник. Кит Ричардс все время смотрел на меня, и я пребывал в уверенности, что он в восторге от моего блистательного участия в их выступлении. После нескольких песен до меня наконец дошло, что выражение его лица говорит вовсе не о восхищении моими талантами. На самом деле, вид у него был такой, что сейчас он как следует вмажет мне за наглость. Я быстро ретировался, успев заметить, что Кит по-прежнему сверлит меня взглядом, будто хочет сказать: погоди, мы с тобой еще поговорим. И я понял, что на афтерпати мне лучше не появляться.

Но кокаин привлекал меня не только своим воздействием – он был своеобразным знаком отличия. Нюхать считалось модно, так развлекались только избранные. Ты словно вступал в элитный клуб, члены которого тайно предавались запретному опасному удовольствию. Звучит пафосно, и мне это нравилось. Да, я добился успеха и стал знаменитым, но никогда не был, что называется, крутым. Во времена «Блюзологии» я один из всей группы выглядел ботаником, уж точно не как поп-звезда, – я никогда не носил модную одежду и проводил время в музыкальных магазинах, пока другие развлекались, занимались сексом и баловались наркотой. Кокаин же придавал крутизны: все эти зашифрованные разговоры на темы «у кого есть» и «хочет ли кто», кто входит в клуб, а кто нет, тайные вылазки в туалет в клубах или барах. Конечно, это тоже полная ерунда. Я и без кокаина уже давно был членом привилегированного клуба: с самого начала сольной карьеры меня окружали доброта и расположение других артистов, с первого моего выступления в Лос-Анджелесе музыканты, которым я поклонялся в юности – люди, бывшие для меня всегда лишь легендарными именами на конвертах пластинок, – как будто спустились с небес и предложили мне дружескую поддержку. Но успех пришел так стремительно, что, несмотря на признание окружающих, я чувствовал себя не на своем месте, словно я попал в их круг по случайности, а на самом деле я здесь чужой. И ничего нельзя было с этим поделать.