Этот опыт похож на тот, что описывают многие мистики. Почувствовать что-то подобное можно, переживая любовь или наблюдая волнующую нас красоту мира, ведь мы так и говорим: «как будто время остановилось». Я впервые испытал это чувство вечности, когда подростком в лесу увидел, как лучи солнца падают на еще туманную поляну. Я замер, охваченный бесконечной всеобъемлющей любовью, и долго наблюдал за этим волнующим зрелищем, совершенно не замечая течения времени. Времени словно не существовало, а границы между мной и миром стерлись. Я просто был одним целым с природой и в тот момент испытал то чувство вечности, о котором говорит Спиноза.

Спиноза продолжает развивать тему вечности в конце пятой части «Этики»: не только мы «чувствуем и внутренне сознаем, что мы вечны», но и наш дух действительно таков и не исчезает после смерти: «Человеческая душа не может совершенно уничтожиться вместе с телом, но от нее остается нечто вечное» [196] [18]. И Спиноза уточняет, что активная часть разума (то есть та, которая формирует адекватные идеи) продолжает существовать после смерти тела, в то время как пассивная часть, иначе говоря воображение, исчезает [197] [19]. Таким образом, чем больше человек разовьет свой разум, адекватные идеи, жизненную силу и радость, тем бóльшая часть его разума выживет после смерти его тела. И напротив, разум человека, жившего во власти воображения и неуправляемых аффектов, не переживет совсем или переживет в очень малой степени свое тело. Наконец Спиноза утверждал еще и то, что, учитывая связь тела и разума, чем больше человек способен «приводить состояние тела в порядок и связь сообразно с порядком разума» [198] [20], тем бóльшая часть его души будет вечна. Иначе говоря, чем больше наших эмоций и чувств регулирует разум, тем больше наши страсти будут трансформированы в действия и тем бóльшая часть нашего духа продолжит существовать после нашей смерти.

Вопрос о выживании разума после смерти тела породил множество комментариев и споров. Спинозисты-материалисты (особенно марксисты, которых было много в 1960–1970-х годах, например, Луи Альтюссер) не могли допустить, что Спиноза мог вот так, в последних строчках «Этики», предположить жизнь разума после смерти тела, как в религиозных учениях. Казалось, это противоречит базовой идее философа о единстве тела и разума и слишком похоже, по их мнению, на общечеловеческую мечту о бессмертии души. И все же, под каким бы углом вы ни посмотрели на текст Спинозы, он именно это и утверждает. В сущности, я нахожу его мысль логичной: от нас остается вечная божественная часть. Завесы времени рассеются после нашей смерти, и наш разум продолжит жить как часть бесконечного Бога. И снова это вполне совпадает с философской концепцией индийской адвайта-веданты: атман (наша божественная часть) присоединяется к Брахману (космическому неперсонифицированному божеству), как только он выходит из неведения и достигает свободы. Отличие состоит только в том, что по версии адвайта-веданты разум, не достиг- ший свободы через познание, будет воплощен в новом теле.

Как мы увидели, взгляды Спинозы во многом сходны с мыслями индийских философов, и я не устаю удивляться и восхищаться тем, как один человек, ничего не зная об этой философии, смог по стольким главным пунктам отстаивать те же самые идеи. Спиноза был уверен, что разум универсален. И если он следует одними и теми же путями, с той же строгостью и любовью к истине, не поддаваясь деформирующей призме верований (какими бы они ни были), он сумеет в любое время и в любом месте найти общие аргументы и испытать тот же опыт – опыт интуитивного познания любви Бога, который позволил этому универсальному разуму покинуть мрак меандров времени, чтобы жить в свете вечности.

Мудрый человек, достигнув этого состояния, пребывает в радости, которую никто и ничто не может у него отнять. Он осознает себя самого, Бога и вещи и обладает истинным душевным удовлетворением [199] [21]. Он полностью согласен с жизнью, потому что «природе разума свойственно рассматривать вещи не как случайные, а как необходимые» [200] [22], не чувствует больше ни ненависти, ни сострадания [201] [23]; желает другим того же блага, к которому стремится сам [202] [24], на ненависть или презрение отвечает любовью [203] [25] потому, что он знает, что «души побеждаются не оружием, а любовью и великодушием» [204] [26]. На этом этапе становится заметным, что проявления мудрости в прочтении Спинозы и святости великих мистиков в описании, например, Бергсона – во многом совпадают. Даже если их дороги были очень разными – один следовал имманентным путем своего разума, а другой – по дороге своей любви и веры в трансцендентного Бога, – и мудрец, и святой живут в блаженстве и чувствуют, что они вечны. Однако Спиноза высказал мысль, которая несомненно подчеркивает различную природу этих двух путей трансформации и самосовершенствования: «Блаженство не есть награда за добродетель, но сама добродетель; и мы наслаждаемся им не потому, что обуздываем свои страсти, но, наоборот, вследствие того, что мы наслаждаемся им, мы в состоянии обуздывать свои страсти» [205] [27]. Иначе говоря, в то время как религиозная или традиционная аскетическая мораль (в отличие от евангельского послания, которое, еще раз подчеркну, перекликается с идеями Спинозы) ждет, что радость будет наградой за добродетель, Спиноза рассматривает радость как то, что поможет нам упорядочить страсти, увеличить силу и выстроить нашу жизнь в соответствии с разумом. Вся этика Спинозы начинается с радости, чтобы завершиться абсолютной радостью. Эта философия очень далека от распределительной справедливости: «если будешь хорошо себя вести, тебя наградят»; «страдай в ожидании счастья». Спиноза, наоборот, предлагает нам опираться на то, что приносит радость, заставляет расти, делает нас счастливыми, чтобы подсказать путь мудрости, который поведет нас от радости к блаженству и свободе.

В трогательных заключительных строках «Этики», в которых сквозит одиночество, Спиноза признается:

«Если же путь, который, как я показал, ведет к этому, и кажется весьма трудным, однако все же его можно найти. Да он и должен быть трудным, ибо его так редко находят. В самом деле, если бы спасение было у всех под руками и могло бы быть найдено без особенного труда, то как же могли бы почти все пренебрегать им? Но все прекрасное так же трудно, как и редко» [206] [28].