– Ошибка! Эту группу статуй отлили по ошибке! – Чуть запоздавший Демыч попытался тщедушным своим тельцем заслонить скульптурную группу от Воли. – Сейчас уже отливается новая группа: Никита Хрущев – попирает пятой пьяного Сталина. А над ними – бронзовое облачко грядущего народного счастья. Ну оттепель, неужто не соображаете? Кстати, возьмите на заметку: у Сталина будет голова филина. Ну, словно помер он от птичьего гриппа. А шерсть по хребту ему баранья будет. И здесь тоже символ!.. Но ведь тут только первый зал, милая. Прошу вас – глубже, ниже! Во второй зал, в третий!

Второй зал оказался теснее первого. В нем было меньше металлической пыли и было тише: не бухал в виски – гневно-безнадежно, как пьяная кровь, – электромолот.

– Нет, вы сюда вот гляньте!

Воля глянула и в смущении отвернулась.

Бронзовый Путин вгонял полуголой девке кляп в широко разинутый рот. Один глаз у девки был перетянут бронзовым ремешком с круглой нашлепкой.

– Демократии вашей кляп вставляет! А? Каково?

В другой раз Воля и сама бы прошлась насчет неполной свободы слова, печати и прочего. Но эта скульптурная группа (снова-таки «оживленная» кроликоухой невеличкой собакой, путающейся меж ног у президента) вызвала только досаду.

– Какая-то дешевая аналогия, – сказала Воля и почувствовала: ей не хватает воздуху. – И почему это «вашей демократии»? Вы что же, при рождении нашего нового строя не присутствовали?

– Бронзовая птичка! Демократия! Комсомол! Юность, юность моя, – вдруг зашелся в слезах квелый Демыч.

– А видите ли, – вмешался в разговор все это время отиравшийся где-то сзади немой монгол Аблесим, – Антипа Демьянович во время рождения российской демократии научную работу писал. Сперва в США, в штате Монтана. А потом – в Швейцарии, на Женевском озере. Как Жан-Жак Руссо!

– При чем здесь Жан-Жак? – Воля хотела обложить немого Аблесима матом или просто крикнуть: «Глохни, отстой!» Но, приглядевшись, увидела: монгол так же, как и она сама, дышит с трудом. «Видно, тоже, сердешный, медно-оловянной пыли наглотался. А то и свинца с алюминием!»

Уже никем не подгоняемая, двинулась Воля вглубь зала. Скульптуры выставлялись из полутьмы все реже, а по виду делались все более странными. И уже не страстную любовь как когда-то, а холодное отчуждение чувствовала пленница при виде человеческих изображений!

Мелькнул ненец верхом на собаке, затем целая семья северных народов, и опять же в собачьей упряжке, вывернулась из-за подземной колонны. Причем «народы» держали перед глазами длинные пушистые хвосты. «Торговлю затевают», – подумала Воля. Снова стали попадаться скульптуры одиночные. Однако чем дальше – тем непонятней становился их замысел, их аллегорический смысл.

Если шинели, косоворотки, толстовки повторяли то, что Воля видела в бронзе раньше: и в метро, и здесь же, в первом зале, – то с лицами творилось что-то неладное. Они удлинялись, сужались, приобретали черты неизвестных Воле животных и птиц. «Грифоны, что ли? Или, может, сирены?… Нет, не они».

Из курса в Архитектурном Воля, конечно, кое-каких античных химер помнила. Но здесь было что-то другое: неизвестное или, скорей, полузабытое.

Вдруг неясная мысль пробежала сквозь нее, трудноуловимое воспоминание о сути бронзовых лиц пролетело. Но тут же мысль с воспоминаем и рассеялись.

– Ну, что же вы задержались, милая? Вас ждет главное: третий зал!

В третий зал спускались по узкой железной лестнице. Сбоку едва светил сине-зеленоватый фонарь. Через какое-то время Воля прямо носом уткнулась в эмалированную табличку:

«Женская уборная. СУ 260».

С отвращением, даже с негодованием отвернулась она от невинной таблички. Причиной тому были дышащие в спину и злорадно созерцающие ту же табличку – «попросится, нет?» – мужики…

Тут Демыч толкнул какую-то дверь, и все трое оказались в полной тьмище.

– Сейчас, сейчас, – суетился Костогрыз, – где-то здесь был выключатель. Ну, что стоишь, скотина немая! – накинулся он на Аблесима. – Справа, справа ищи!

Щелкнул выключатель, зажегся свет, и Воля даже подалась назад.

Ожидая увидеть – была к этому приготовлена двумя предыдущими выставочными залами – нечто грандиозное, она поразилась сжатости пространства третьего зала: от стенки до стенки было рукой подать.

В зале этом малом, в зале узко-высоком, стояли всего три статуи.

– Ну вот мы и у цели. Не бойтесь, милая. Мы вас бронзировать не будем. Это всего лишь ритуал. И не больно ничуть. И важно очень. Ну, чтоб вы не думали, что мы какие-то отморозки «оранжевые». У нас – все древнее, все от последних пошлых революций, на заморские деньги купленных, – отдаленное. Словом, подымайте руку и кладите сюда, милая!

Воля подняла руку и еще раз мельком взглянула на статуи.

Но и беглого взгляда хватило, чтобы понять: статуи в третьем зале – другие. Вся прежняя бронза, все Сталины-Хрущевы-Путины – просто детская забава по сравнению с тремя фигурами из третьего зала!

Три белометаллические, невысокие, но неслыханно тяжелые и плотные, установленные на громоздкие постаменты статуи, с остролисьими, а может, собачьими лицами, – смотрели с трех разных точек на Волю. Глаза их, исполненные рубиновым светом, – сверкали умом и жизнью.

– Кладите же руку на постамент, милая, и кончим на этом!

Воля положила руку на ступню одной из статуй, и хилый Демыч тут же проткнул ее непонятно где все это время утаиваемой спицей. А немой монгол Аблесим, мигом зажал ей рот рукой.

– Здесь кричать не годится, милая! Да мы и закончили. Вы гляньте только, как аккуратно справились!

Воля осмотрела свою руку: ни капли крови, никакого свежеразвороченного мясца – только малюсенькое отверстие в ладони.

– Даже на лампочку через это отверстие смотреть можно! Теперь вы наша, наша, – радовался, чуть не прыгая вокруг нее, Демыч.

«Дудки, не ваша», – хотела крикнуть Воля, но удержала слова в горле, словно они были не сообщением, а очередным приступом тошноты, рвоты.

Она еще раз оглянула длинные революционные шинельки и лисьи морды статуй, увидела рельсы, ответвляющиеся от всех трех постаментов и бегущие куда-то во тьму…

Сама мысль обо всех и всяческих революциях стала ей внезапно противна.

«А ведь еще год назад думала: хорошо бы все тут у нас рвануть! Хорошо бы – рраз! – и нет ни старых порядков, ни архитектурных иерархий, ни обираловки дикой, ни стариков, десятками тысяч мрущих в провинции, ни террора бандитского на улицах, ни миллионов детей, за эти годы не родившихся… Вот желания эти к тебе и вернулись. Но уже не мыслями – поступками вернулись они».

– Тут нельзя задерживаться. Вот вам новая одежда, – Демыч выхватил откуда-то и бросил на постамент ворох синей метрошной робы. – Переоденемся. А нашу с вами одежду Аблесим через другой выход в машину оттарабанит. Да гранатку-то из-под юбки не отстегивайте!