«Умберто Нобиле, даст Бог, будет праздновать свой 88-ой день рождения и душевно просит всех родственников и близких друзей пожаловать 21 января 1973 года в 20 часов на ул. Монте Дзебио, д.28. Будет сервирован незатейливый, но вкусный ужин с дорогими винами и отменным шампанским. Приглашение не совсем бескорыстное: гостей, ещё не имеющих книги именинника «Красная палатка, воспоминания о снеге и огне», просят по льготной цене её приобрести. Для вящей ценности произведения на каждом экземпляре будет поставлен автограф. Дарственные надписи автор сделает лишь после того, как удостоверится, что книга прочитана. От преподнесения цветов просят воздержаться.»

Жаль, что не могу закончить эту историю старинной присказкой: «И я там был, мёд-пиво пил»…

Моему долготерпению удивлялась теперь Елизавета Семёновна. Теперь она бывалый человек, в тоне её проскальзывали самоуверенные нотки:

– Ну, когда же в Рим? – с этих слов обычно начинался каждый её телефонный и нетелефонный разговор.

Она искренне считала, что мне, итальянистке, нужно съездить в Италию.

Нужно. И не мне одной. Всемирно известный советский скульптор – не соц. реалист и, стало быть, невыездной Эрнст Неизвестный со вздохом говорил:

– Уже все домработницы членов Академии художеств побывали в Италии, а я всё ещё не видел Микеланджело!

До марта 1980 года, когда меня, наконец, через четыре года после присуждения, за премией по культуре пустили в Рим, Умберто Нобиле не дожил. С его вдовой Гертрудой мы съездили на кладбище, я положила на могилу большой букет ромашек.

Я не раз гостила у Гертруды на улице Монте Дзебио, 28 в Риме. Она, бывший библиотекарь ЮНЕСКО, не только исправно, по-немецки, но и по-научному пеклась об архиве генерала, ездила на край света – в Скандинавские страны – на открытие памятников великому завоевателю Северного полюса, всюду, где отмечали знаменательные даты его жизни. В последний раз мы виделись с ней, когда она передвигалась по квартире на инвалидном кресле. Со мной был Алёша Букалов. Она подарила нам по американской шапочке с козырьком, на кокарде надпись «Ubi vice aquilei Umberto Nobile» и белый медведь, в память о том, настоящем, пожаловавшем в «красную палатку», утлое прибежище участников экспедиции, уцелевших во время катастрофы.

Когда до неё дошло сообщение о том, что ледокол «Красин», спаситель потерпевшего крушение экипажа дирижабля «Италия», предназначен на слом, она написала Ельцину, и «Красин» был спасён, стал музеем.

С Марией мы перезваниваемся. На телевизионные передачи с её участием я реагирую трепетно. Своим студентам под разными соусами рассказываю об эпопее «Красной палатки», по мере сил поддерживаю меркнущий огонёк памяти.

Во всяком советском издательстве и печатном органе, публиковавшем переводную литературу, были две зелёные улицы – для романа о рабочем классе и на антирелигиозную тему. На моей совести имеется и то, и другое: «По поводу одной машины», автор – миллионер и коммунист Джованни Пирелли, и «Неудавшийся священник» Вирджилио Скапина. «Машину», идя навстречу пожеланиям работодателя – журнала «Иностранная литература», я предложила сама. Правда, при смягчающих обстоятельствах: книжку прислал и рекомендовал тогда ещё не порвавший с ИКП Витторио Страда. Повторяю: все мы «экс»!

Что касается «Священника», инициатива, раз в кои веки, исходила от «Прогресса». Автобиографический роман Скапина подкупал своей искренностью. Скапин описывыает пережитую в молодости драму: он готовился принять сан, но одолели сомнения, призвания явно не было, и он, честный человек, вернулся к мирянам.

Когда несколько лет спустя я упомянула о Скапине в разговоре с его земляком, моим автором и другом, Гоффредо Паризе, выяснилось, что именно к нему, Паризе, пришёл со своей рукописью молодой расстрига, что именно Паризе помог ему довести её до кондиции и опубликовать. Мир-то тесен…

Итак, договор подписан, берусь за дело. Книжка, на первый взгляд не сложная, оказалась крепким орешком. Надо мной подтрунивают: «Тебя послушать, самая трудная книга всегда та, которую ты переводишь сейчас». Может быть, это и так. Но «Неудавшийся священник» действительно задал мне работы, в книге оказалось столько незнакомых реалий, такая уйма лексики, связанной с католическими обрядами, с монастырским бытом, что я поняла: без консультанта не обойтись.

Беру в издательстве письмо в «Совет по делам религиозных культов», оттуда советуют обратиться к священнику католической церкви на Малой Лубянке: зовут Михаилом Михайловичем, телефон такой-то, только надо повременить с недельку, покуда он вернётся из Рима, со Вселенского собора.

Ровно неделю спустя я сижу в ризнице церкви на Малой Лубянке, неподалеку от того единственного в Москве памятника, – рыцарю революции Дзержинскому, – возле которого, по меткому замечанию Джанни Родари, влюблённые не назначают свиданий. Михаил Михайлович, высокий сухощавый старик с мелкими чертами лица, жалуется на перегрузку (он одновременно настоятель вильнюсского собора):

– Никак не подыщут замену, трудно мне, старому, мотаться между Москвой и Вильнюсом!

Лексикон у него вполне мирской и современный, по-русски он говорит с лёгким акцентом, но свободно, как все прибалты, получившие образование в царское время.

Вопросы мои он снимает с готовностью, объяснениями не ограничивается, то и дело вскакивает, лезет в шкаф, достаёт свои орудия производства – утварь, облачение.

– Вот это называется стихарь, – назидает он и прикладывает белый кружевной труакар к груди, как покупательница прикидывает платье в магазине, где нет примерочной. Потом, не дослушав вопроса, вернее, слёту поняв, что мне надо, выбегает из ризницы направо, в алтарь, чуть не забыв предупредить, что мне туда нельзя.

Прошло часа полтора, пора и честь знать, я благодарю и прощаюсь.

– Надо бы с вами ещё посидеть, да мне к пяти в Комитет…

Странно слышать эту деловитую советскую интонацию у священника в церкви. (Аналогично звучал ответ человеку, звонившему писателю Алексею Толстому: «Граф ушли в райком»).

– Не сочините ли вы мне телеграммку по-итальянски, отцам-кармелитам, я у них жил во время Собора… Поздравить бы хотелось с Рождеством Христовым…

У входа, где торгуют свечками, женщина – мышка без возраста, с постной физиономией, прошипела:

– Что ж так засиделись, ведь он у нас один, если все будут по стольку разговаривать…

Знала бы она, что Михаил Михайлович снял только часть вопросов из моего списка, только самые общие, а многие итальянские реалии так и остались необъяснёнными.

Издательский редактор, из тех, что редактированием себя не утруждают (и слава Богу), неожиданно проявил сообразительность:

– Пошлём ваш перевод в Тарту, там у нас есть один человек.

Рукопись обернулась туда и обратно в необъяснимо короткий срок. Рецензия поражала дотошностью, скрупулёзной добросовестностью. Наш человек в Тарту не только снял все мои вопросы, но по своей инициативе сверил перевод с подлинником, весь, от первой до последней строчки. Видимо, что-то в этой книге его лично заинтересовало. Цитирую наиболее лестное для себя место: