платьях. И хор держался за какие-то деревянные подпорки, чтобы не упасть. Но они танцевали и пели. И оркестр играл, хотя тоже мерз. Только барабанщик согревался, ударяя по своим барабанам. Они все такие молодцы!

— Может, и ты сыграешь сегодня? — спросила Таня. — Ведь уже полгода к клавишам не прикасалась.

Мама посмотрела на свои огрубевшие руки.

— Нет, не хочу… Ох, уже полночь! С Новым годом, доченька! И давай папу поздравим, — она улыбнулась папиному портрету. — Пусть сбудется главное, о чем мечтаем… Надеюсь, справимся как-нибудь все вместе, всей страной.

Эта новогодняя ночь стала первой блокадной ночью, которая прошла спокойно, без бомбежек и обстрелов.

Крысолов

Но вот со мной случилось большое несчастье: у меня вытащили карточки. Это было в магазине. Мама ни словом не упрекнула меня — наоборот, начала утешать, но я видела, как изменилось ее лицо… Мама как-то что-то доставала, но почти все отдавала мне. Я не хотела брать, но брала и ела, а мама голодала. Я видела, как она сначала все худела, а потом начала пухнуть.

Из воспоминаний девочки, записанных воспитателем приемника. Л. Раскин. Дети великого города. Ленинградские дети в дни Отечественной войны

— Петенька, дальше еще тяжелее.

— Ничего. Я не маленький.

Петя не ожидал, что заданный от скуки вопрос приведет к такому разговору. Но теперь он не имел права останавливать бабушку. Что-то подсказывало мальчику — этот рассказ важен не столько для нее, сколько для него. Она словно доверила внуку «секретик», который ему придется всю жизнь носить у сердца.

— Вообще-то я тогда была твоей ровесницей… Ну что ж. Слушай.

За механическую брошку Ксении Кирилловны мама выручила две буханки, и это было большой удачей, потому что никто на толкучке сначала не хотел брать французское украшение. Большинство покупателей совсем не интересовала красота, будь в ней хоть сотня бриллиантовых тычинок.

Дядя Саша и тетя Шура отвозили на рынок картины в массивных рамах, бронзовые статуэтки. Вернулись с ними же, едва дотащив до дома. Добрый дядя Саша вдруг стал кричать на свою жену, что она ворует у него еду, чтоб побольше дать Коле. А потом Таня увидела его плачущим. Не совладав с собой, он съел весь хлеб, который был получен на семью, и горько переживал свое предательство.

Раньше дядя Саша казался сильнее своих женщин, потому что выглядел представительным. Это было внешнее, оно исчезло вместе с его тучностью. Перед смертью он жаловался, что ему больно дышать от голода, и просил пюре с котлеткой. Тетя Шура положила ему в рот кусочек дуранды. Она отвезла мужа на кладбище и вскоре ей пришлось повторить этот печальный путь.

— Коля умер. Приходите, попрощайтесь с ним, — сказала тетя Шура девочкам.

Она и Ксения Кирилловна сидели над Колей. Прежде они избегали быть близко к друг другу. Всегда располагались так, чтобы между ними находился кто-нибудь или стояло что-нибудь вроде пустого стула.

— Ну, вот и оборвался славный род Богдановичей, — со вздохом произнесла Ксения Кирилловна. — И еще я хочу кое-что сказать, то есть попросить.

Ее дребезжащий голосок зазвучал торжественно.

— Шура, милая, вы простите меня, пожалуйста! Я была несправедлива, ревновала к вам Сашеньку, Коленьку…

— Не о ком нам больше ссориться, Ксения Кирилловна.

Обе женщины разговаривали, не глядя друг на друга. Они безотрывно смотрели на Колю, который примирил их своей смертью.

Коля оставил много рисунков. Он словно торопился сохранить память об этих жестоких зимних днях: вид из мутного окна на утопающий в снегу двор; сгорбленную фигуру женщины с санками на тропинке; стол, на котором огонек коптилки освещает ломоть хлеба и половинку луковицы; замотанную в шаль Ксению Кирилловну возле буржуйки.

— Таня, вон там… — тетя Шура показала на Колины краски, кисти, акварельную бумагу. — Он хотел, чтобы ты все забрала.

— И еще вот это вам.

Она вынула из папки и протянула девочкам два Колиных рисунка. Один, пламенеющий оранжевым — незаконченный портрет Тани с Рыжиком. А на другом рисунке была Майя. Коля изобразил ее именно такой, какой она запомнилась на крыше в тот вечер фашистского налета. На обороте была надпись «Девочка на фоне воздушной тревоги».

Тетя Шура отвезла Колю на Смоленское кладбище и почти сразу слегла.

— Скажите Акиму, чтобы отнес меня в сарайчик, — попросила она маму. — Заверните меня в чистую простыню. Она в шкафу на полке. Нитки и иголки, чтобы зашить, в жестяной банке из-под мыла. Когда сможете, отправьте моей сестре телеграмму: «Шура умерла».

* * *

После смерти тети Шуры Ксения Кирилловна больше не вставала с постели.

— Боже, почему молодые ушли, а я, никчемная старуха, до сих пор жива? — недоумевала она. Ее серебряный голосок оставался прежним, как будто он жил отдельной от тела жизнью.

Над старушкой неожиданно взяла шефство Рая. Она заходила в комнату Богдановичей с тарелочками каши и чаем. И какое ей было дело до Ксении Кирилловны?

Рая стала важной персоной. Она получила власть над жизнями, казнила и миловала в своем царстве еды. И, конечно, она не голодала. Соседка тайком выбрасывала банки из-под сгущенки. Однажды Таня нашла такую банку. На ее стенках остались сладкие разводы, и на донышке скопилось несколько белых густых капель. Как можно было выбросить такое сокровище? Налив в банку кипяток, мама и Таня и по очереди пили восхитительный напиток.

К Рае приходили гости — из комнаты были слышны фокстрот, звон посуды и уверенные голоса сытых людей. Танцуя и пируя, они прекрасно осознавали, что за стенкой сидят голодные соседи.

Рае приглянулся фотоальбом Богдановичей: бархатный, с фамильными вензелями и медной