— Моя благодарность и мой меч все ваши, — рек Кент, склоняясь в поклоне.

— Кто ты таков?[85]— спросил Лир.

— Кай, — ответил Кент.

— И откуда взялся?

— Из Перепиха, государь.

— Это понятно, парень, как и все мы, — нетерпеливо сказал Лир. — Но из каких краев?

— Овечий Перепих на Червеедке, — вставил я, пожав плечами. — Уэльс.

— Что ж, послужи мне, — сказал Лир. — Если не разонравишься и после обеда, то оставлю при себе[86].

— Позволь и мне прибавить. Вот мой колпак[87], — рек я, протянув Кенту свою шапку с бубенцами.

— Зачем он мне?[88]— спросил Кент.

— Затем, что ты валяешь дурака[89]. Только дурак пойдет на дурака работать.

— Смотри, дурак. Плетки отведаешь[90], — сказал Лир.

— А ты на мой колпак не зарься, он уже обещан, — сказал я королю. — Выпроси-ка другой у своих дочек[91].

Капитан Куран проглотил улыбку.

— Ты меня дураком зовешь? — сообразил Лир.

— Остальные свои звания ты роздал, а уж этого врожденного у тебя не отнять[92]. Земли тоже разбазарил, так отчего же не дурак?

— Берегись, каналья! Видишь плетку?[93]

Я потер себя по ягодицам — они по-прежнему горели.

— Так лишь она тебе, стрый, ныне и подвластна.

— Какой-то злой ты стал, дурак, покуда шлялся, — сказал король.

— А ты больно добренький, — рек я. — Сам король, наскуча властью, подался в дураки[94]— шутки с судьбой шутить удумал.

— Государь, этот дурак не совсем дурак[95], — промолвил Кент.

Лир повернулся к старому рыцарю, но без гнева.

— Не исключено, — слабо вымолвил он, шаря тусклым взором по каменным плитам пола, словно бы там нацарапан был ответ. — Кто знает…

— Госпожа Гонерилья, герцогиня Олбанийская! — провозгласил служитель.

— …бздунительная шаболда, — добавил я, относительно уверенный, что служитель эту часть опустит.

Гонерилья впорхнула в залу, не заметив меня, и устремилась прямиком к отцу. Старик раскрыл ей объятья, но она остановилась в одном клинке от него.

— Неужели отец прибил моего слугу за то, что тот выбранил его шута?[96]— Только теперь она злобно глянула на меня.

Я потер попу и послал герцогине воздушный поцелуй.

— Холопа я прибил за дерзость, а велел я ему призвать тебя. Дурак же мой только что нашелся. Что значит эта складка на челе?[97]

— Молодец ты был раньше — чихать тебе было на ее хмурость, — заявил я королю. — А теперь ты ноль без палочки[98]. Она вырвала из сердца всю любовь к дуракам и тем, кто без званий, и обратила в желчь[99].

— Нишкни, мальчишка, — рек король.

— Вот видите? — сказала Гонерилья. — Не только ваш разнузданный дурак, но многие из вашей наглой свиты весь день заводят ссоры, предаваясь неслыханному буйству, государь[100]. При вас еще сто рыцарей и сквайров, таких распущенных и диких малых, что этот двор беспутством превратили в кабак какой-то; наш почтенный замок от их эпикурейства стал похож на дом публичный. Этот срам немедля должно пресечь[101]. Вам же безразлично все, кроме этого дурака со справкой.

— Это уж как полагается, — рек Кукан, хоть и себе под деревянный нос. Когда бушует королевский гнев, даже слюна с их уст несет с собою гибель, будь ты простой смертный или обычная кукла.

— Мне различно многое, и дворня моя — лучшая в стране. И кстати, ей не платили с самого Лондона. Так что если б ты…

— Ни шиша они не получат! — сказала Гонерилья, и все рыцари в зале вдруг навострили уши.

— Когда я отдал тебе все, условье было — ты содержишь мою свиту, дочь.

— Вестимо, папа, буду содержать. Но не такой контингент и не под вашим водительством.

Лир побагровел. Его трясло от гнева, как в параличе.

— Как ваше имя, госпожа моя?[102]Говорите громче, мой старый слух меня подводит.

Гонерилья подошла теперь к отцу и взяла его за руку.

— Да, отец. Почтенной старости приличен разум[103]. А вы стары. Очень стары. Поистине, взаправду ошеломительно, умонепостигаемо… — Она повернулась ко мне за подсказкой.

— Неебически? — предложил я.

— …неебически стары, — продолжала герцогиня. — Вы немощно, недержательски, иссохше, варенокапустносмердяще стары. Вы мозгосгнивше, яйцеобвисше…

— Я, блядь, стар, и точка! — рявкнул Лир.

— Оговорим это как особое условие, — вставил я.

— И вот я вас прошу[104], — гнула свое Гонерилья, — распорядитесь прекратить бесчинства, как должен стыд самим вам подсказать[105]. Уменьшить хоть немного вашу свиту, оставить только, что необходимо, притом людей, приличных вашим летам, умеющих держать себя[106].