– Хлеб есть. Сейчас принесу.

Мальчик исчез. Эльза начала рассматривать комнату: пол завален игрушками, на подоконнике – полусухие цветы в горшках, створки шкафа приоткрыты – оттуда выглядывали пальто, плащи, каблук женского серого сапога.

Через минуту мальчик появился снова, неся буханку черного хлеба. Он подвинул стул к балконной двери, покрутил ручки, отодвинул стул, и Эльза оказалась в комнате.

– На, для голубей, – протянул мальчик буханку.

– Пошел ты, – беззлобно оттолкнула его Эльза.

Она пробежала в прихожую, повертела колечки замков и вырвалась на лестничную площадку. Там она вызвала лифт. Пока тот ехал, потрескивая боками, Эльза напряженно вслушивалась, как на ее этаже топтались те трое – Чуня и двое незнакомцев, громко переговаривались, не таясь, как полчаса назад. К ним присоединился голос соседки Анны Ивановны:

– Да дома она, дома, хулиганка чертова… Скандалят на весь этаж, а потом прячутся. А вы-то кто?

Тут подошел лифт, и Эльза не услышала, как представилась троица Анне Ивановне. Может быть, родственниками Генриха Сенекеримовича, может быть, детьми лейтенанта Шмидта. Или они пристукнули вездесущую общественницу, начали ломать дверь. Пусть. Ей все равно. Она освободилась. Ос-во-бо-ди-лась.

Мать хоронили десятого мая. Понаехала родня – человек тридцать, у всех – сверлящие любопытствующие глаза. Многих из приехавших Эльза никогда не видела. Тетя Валя заправляла в доме, шептала Эльзе, как и что надо делать, заставила надеть черные юбку и водолазку. Эльза не хотела натягивать водолазку: под мышкой зияла дыра и нужно было ходить скованно, прижав руку к бедру, постоянно помня о дырке.

Отец сидел тяжело, по-стариковски, у гроба. Он опустил голову и не поднимал ее, пока гроб не вынесли. К его стулу подходила родня, и каждый клал на отцово плечо руку: мол, мы с тобой, дорогой, разделяем твое горе, будь мужествен. К Эльзе тоже подходили, но она не знала, что ей делать: подставлять плечо, руку, голову, улыбаться соболезнующим, благодарить за проявление чувства, приседать в книксене?

Эльза ушла на кухню, куда то и дело влетала разгоряченная тетя Валя, бравшаяся тут же за сигарету.

Поминки готовили две старые женщины: они резали, парили, варили, разливали по стаканам компот, жарили дрожжевые, веселые, хохочущие блины, пробовали мед из трехлитровой банки – рыночный, гремели тарелками, то и дело их пересчитывая. Одна говорила другой:

– Когда покойницу вынесут, помой полы. По-настоящему помой, Люб, слышишь?

А в Эльзину сторону они шептали:

– Сирота… Сиротиночка… Бедная девочка… Трудно ей будет… без матери.

Эльза сидела на кухне, отупев от бессонницы, усталости. Две ночи подряд отец ухал у гроба, который стоял в родительской комнате, – как только не охрип?

– Иди к матери, ведь в последний раз, – участливо подталкивали женщины Эльзу в спину.

Она кивала и оставалась на месте.

Гроб вынесли, внизу у автобуса проныл разлаженно оркестр – кто догадался пригласить эти ленивые, равнодушные трубы, помятые пиджаки и засаленные кепки?

На кладбище тетя Валя сказала над гробом слово, отец заухал снова, потянулись прощаться. Эльзу снова кто-то толкал в спину.

Она склонилась над бело-желтым неприятным пятном – маминым незнакомым лицом. Сзади зашептали:

– Целуй, целуй, в последний раз.

Но она целовать не стала, не смогла. Заколотили крышку, опустили гроб в косо вырытую яму.

Сзади вновь подсказали:

– Бери землю, бросай.

Земля запрыгала по светло-голубой крышке весело, легко. Раз-раз-раз! – и нет ничего: ни крышки, ни бледно-желтого пятна, ни косой ямы. Мамы нет.

На поминках было жарко, потно. Эльза все время помнила о дырке под мышкой, съела, наверное, пять ароматных блинов с тягучим медом. Родственники дружно гудели:

– Хорошая была… Добрая… Заботливая… Земля ей пухом…

Эльза думала, что они не о матери вспоминают, а растекаются сладкими речами в благодарность хозяевам за дармовой обед, вкусные блюда на столе.

Эльза вылезла из-за стола, пробралась в душную прихожую к телефону, набрала номер:

– Я, Чёрт. Вы что там собрались делать? На Пушку затариться? Я с вами… Через пять минут спущусь.

Быстро переоделась: желтая рубашка, черный кожаный брючный костюм, успела провести по сухим глазам жирными синими тенями, подкрасила сочно губы – и хлопнула дверью.

Поминайте без меня, дорогие родственнички! Вы как хотите, а жизнь продолжается.

Команда так и не узнала о том, что Эльза осиротела. Она же была железной девочкой, не умеющей жаловаться и плакать. Она не нуждалась в чужом сострадании. Вот.

А теперь прошел целый год – длинная полоса времени, за которую она пережила тысячу скандалов с отцом; ненависть к любимому Чёрту; потерю пушистых облачных волос: их Чёрт облил голубой автомобильной краской; мерзкие отношения с легким Чуней; потерю чести и девственности – так бы сказали старухи, восседающие у дома на скамейке. За это время ее чуть было не исключили из школы за прогулы, и теперь она еле-еле дотягивает одиннадцатый класс – сплошные тройки, перемежающиеся двойками. Полуголодное существование в конце каждого месяца, потому что отцовского заработка никак не хватало для нормальной человеческой жизни: он ушел из театра, устроился сторожем на стройке. Вечная грязь в доме; сотни прослушанных металлических записей; двухнедельный измотавший грипп и постоянные боли внизу живота; аборт, истерзавший ее, измучивший, превративший в видавшую виды женщину; десятки хамских компаний, в которых ей по роли полагалось предводительствовать, потому что Чёрт навсегда исчез из жизни команды и она стала главной, мафией, железной девочкой с короткой стрижкой, а по определению соседки Анны Ивановны – мутанткой. «Ваше поколение – мутанты! Ты – проклятая Богом мутантка!» – орала, заняв длительную оборону в собственной квартире, Анна Ивановна – дэзовская сивилла. Она проколола уши и стала носить тяжелые материны золотые серьги; она врезала замок в дверь своей неуютной комнаты и курила сколько душе угодно, но отец все равно из-за двери орал на нее и обзывал «дрянью», «проституткой» и «выродком». Она стала самостоятельной, независимой, взрослой. Ей никто теперь не мешал жить, даже отец, который тяготился дочерью, страдал от их хронической несовместимости и часто приводил домой на ночь подругу Татьяну Семеновну. Влюбленные голубки сидели на родительской тахте, на которой умерла мама, и отец, хорошо сохранившийся семидесятилетний дурак, дедушка по сути дела, играл по три часа этой глупой, страшной, как атомная война, Татьяне Семеновне Баха, Генделя, Паганини.

…Эльза шла по пустому городу легкая, свободная. Мимо пустых домов, троллейбусов, автобусов, пустых, безразличных, как заведенные куклы, прохожих. Город был пуст для нее, как и мир, впрочем.

Ей впервые за этот год казалось, что тело ее ничего не весит – пушинка, золотая весенняя капля; ноги летели над пустым, как стекло, асфальтом, руки болтались, будто веревочные.