непосвященными они не произносили ни одного слова порицания. Эразм, самый выдающийся гуманист своего времени, но шаткий, как трость, сказал Пиркгеймеру: негодяй (Пфеферкорн) вовсе не может быть побежден, потому что он весь состоит лишь из клеветы и ябеды и имеет множество единомышленников, которые вдохнут в него новые силы, как только он ослабнет; бранью меньше всего можно его одолеть; образованные люди, вступая с ним в борьбу, не только запачкают себя, но и окажутся бессильными, такт как он, побежденный или победитель, принесет им один лишь позор. Пиркгеймер, придававший значение только наружному блеску, преходящим вещам и пустой славе, сердился на Рейхлина за то, что он своим сочинением увековечил имя Пфеферкорна, которое должно были исчезнуть из памяти человечества. Но самое отвратительное мнение высказал высокообразованный и в то же время изнеженный каноник, Мутиан. Он упрекал Рейхлина в том, что он выболтал перед толпою тайны ученого кружка и вследствие этого поколебал престиж императора, государства, папы, церкви, в особенности же, славу духовной и ученой касты. «Поэтому, ученый Каинион, оставь нам нашу веру, (или неверие) и не благоволи к евреям с одной стороны, чтобы вредить христианам с другой».

ГЛАВА V. Борьба за Талмуд, шиболет гуманистов и обскурантов (ПРОДОЛЖЕНИЕ) (1511 — 1516)

С появлением и распространением «Глазного зерцала» Рейхлина и его защитой Талмуда открылась борьба, становившаяся с каждым днем все серьезнее, принимавшая все больший объем и далеко вышедшая язь рамок первоначального предмета. Ибо обскуранты, еще вполне обладавшие своим могуществом и средствами устрашения, не отнеслись к вызову безразлично. Дело Пфеферкорна было их собственным делом, и им же, в сущности, принадлежала инициатива. А вдруг тут нашелся человек, осмелившийся выступить против их планов: он не только не одобряла, осуждения Талмуда, но и признал его в некотором смысле необходимым для христианства, не только не одобрял преследований, но и рекомендовала, любить евреев. Какая наглость! Какой позора, для христианства в глазах мракобесов! Они пришли в такую священную ярость, что наделали массу глупостей и тем нанесли непоправимый вред своему же делу.

Тот самый проповедник, Петр Мейер во Франкфурте-на-Майне, которому не удалось добиться воспрещения продажи «Глазного зерцала», совершил еще один промах. Во время богослужения он с кафедры возвестил о том, что в ближайший канун Богородицы Пфеферкорн произнесет проповедь против сочинения Рейхлина, и увещевал верующих прийти в большем числе послушать Пфеферкорна. Трудно было придумать более нелепый план. Пфеферкорн со своей безобразной, отталкивающей фигурой, с карикатурными еврейскими чертами лица и с необыкновенно гнусной физиономией должен был пред христианской публикой произнести проповедь на еврейско-немецком жаргоне! Каждое его слово, каждое движение должно было вызывать смех среди слушателей и нарушать благоговейное настроение. Кроме того, по католическому уставу, мирянину, да к тому еще женатому было строжайше запрещено исполнять обязанности священника. Незадолго до того был сожжен, на основании судебного приговора, простодушный пастух за самовольное произнесение проповеди. Чтобы соблюсти форму, Пфеферкорн произнес свою проповедь в назначенный день (7 сентября 1511 года) не в церкви, а у входа в нее пред огромной собравшейся толпой.

Это было, вероятно, весьма забавное зрелище: безобразный еврей осенял верующих христиан крестным знамением и на еврейском жаргоне поучал их христианской вере. Пфеферкорн стремился, главным образом, вызвать в слушателях чувства отвращения и ненависти к евреям и их покровителям.

Но это была лить незначительная схватка. Главное сражение подгодовлялось в Кельне. Доминиканские монахи, до сих пор сражавшиеся с опущенным забралом, захотели теперь выступить открыто. Они поручили одному из своих соратников, Арнольду из Тонгерна, подвергнуть разбору. «Глазное зерцало» Рейхлина, чтобы отыскать там еретические взгляды, и он отыскать их в огромном количестве. Доминиканский монах, духовник Ульрих фон Штейнгейм, донес об этом факте Рейхлину с деланным и напускным простосердечием и с выражением якобы величайшего уважения к нему (23 октября 1511 г.), причем присовокупил: кельнцы еще не пришли к соглашению относительно мерь, которые следует предпринять против Рейхлина; одни советовали только сжечь еретическую книгу, другие, более строгие, треПовали предания автора суду, как еретика, а третьи предлагали иные меры. Это письмо, которое должно было запугать Рейхлина, оказало свое действие: Рейхлина обуял чрезвычайный страх. Его нельзя упрекать за это в малодушии или трусости. В то время было совсем не безопасно связываться с доминиканскими монахами, чья власть превышала власть императора и папы, и папа Александр VI, который не отступал ни перед каким злодеянием и имел в своем распоряжении яд, кинжал и прочие смертоносные орудия, трепетал пред орденом доминиканских, монахов. Он говорил, что скорее отважится повздорить с могущественнейшим монархом, чем с одним из тех нищенствующих монахов, которые, прикрываясь смиренностью, в действительности, тиранизировали весь христианский мир. «Если им что-нибудь приходится не по душе», говорит столь же остроумный, сколь и мужественный Ульрих фон Гутен о мракобесах того времени, то они морщат лоб, навостряют глаза, задирают нос и кричат: «в огонь! в огонь!». Расшевелить это болото так же опасно, как ухватиться за шиповник. В их присутствии нужно остерегаться произнести неосторожное слово; это ужасная шайка, привыкшая все осуждать и ничего не выслушивать». Нельзя миролюбивому Рейхлину, тогда уже 50-тилетнему старику, жаждавшему покоя, ставить в упрек, что он хотел избежать разрыва с доминиканскими монахами, которым снова захотелось костров.

Уже через несколько дней после получения письма от духовника Ульриха (1 ноября), он обратился к цензору своего сочинения, Арнольду из Тонгерна, с посланием, к коем он смягчил свои утверждения в «Глазном зерцале», заявляя в свое оправдание: он рассматривал Талмуд в качестве не богослова, а судьи, и не мог знать, что кельнский университет другого мнения об этом сочинении; он высказал свое суждение, не имея никаких побочных замыслов и не желая кого-либо задеть; пусть не гневаются на него за то, что он, светский человек, позволил себе высказать суждение по богословскому вопросу, и пусть смотрят на это, как на медицинский совет священника, который иногда позволяет себе тоже высказать мнение о ходе болезни. Он умолял доказать ему его заблуждения и не проклинать без предупреждения. «Пусть петух прокричит мне прежде, чем грянет гром и молния». Одновременно он написал более мужественное письмо своему бывшему приятелю, доминиканскому профессору, Конраду Колину, с просьбой защитить его пред богословскими, факультетом в Кельне и отвратить собиравшуюся грозу. В этом письме Рейхлин осмелился задеть главу мракобесов, Якова Гохстратена. Он сообщает Колину, притворившись, будто не верит этому, что многие считали Гохстратена одним из авторов пфеферкорнского памфлета и издевались над ним ввиду неблагодарности доминиканских монахов, которым он оказал много услуг.