Марина не поняла этих загадочных слов и ждала, что отец, как всегда, объяснит непонятное. Но он молчал, смотрел, как она ворошит кочергой угли в печке-голландке.

– Чего не было в бабушкиной жизни, папа? – спросила она наконец. – И чего во мне много от мамы?

Отец улыбнулся. Марина любила, когда он улыбался – все лицо его освещалось улыбкой, каждая морщинка. Но сейчас она просто ждала: что он все-таки скажет? Или он просто смеется над нею?

– Мы поговорим с тобой об этом потом, – сказал отец. – Пока в таком разговоре нет смысла. Единственное, что я могу тебе сказать уже сейчас: мне бы хотелось, чтобы ты серьезно училась медицине. Я понимаю, все, что делает бабушка… будоражит твое воображение. Но поверь мне, Мариночка: да, мир сложен, в нем много необъяснимого, но это вовсе не значит, что в голове должен клубиться туман.

Это-то она понимала. Да отец и раньше говорил то же самое – что надо учиться, и все такое. Но что еще он хотел ей объяснить, да так и не объяснил?

Что-то не так было теперь в ее жизни, хотя она не делала ничего плохого. А почему – Марина не знала.

Может быть, Иветта начала замечать приступы тоски, охватывающие Марину, темные тени у нее под глазами. А может быть, сама по себе решила, что пришло время изменить Маринину жизнь. Она вообще действовала, подчиняясь только собственным решениям, не обращая внимания на мелкие обстоятельства вроде чьей-то беспричинной печали.

– Что, моя дорогая, – спросила она однажды, – не надоело тебе сидеть в этой дыре и выслушивать жалобы глупых теток?

Марина теперь заменяла госпожу Иветту не реже раза в неделю. Это было, в общем-то, немного – учитывая, что остальные шесть дней были у нее полностью свободны. Но Марине иногда казалось: за этот день она выматывается так, что остальные дни ей уже и не нужны.

– Я ведь не так уж много сижу дома, – попыталась она возразить. – Я гуляю, в театры хожу…

– Я знаю, – поморщилась Иветта. – Ты молодец, культурную программу себе обеспечиваешь. Но извини, моя дорогая, чтобы сходить в Малый театр и в Пушкинский музей, не обязательно перебираться в Москву. Можно на выходные из Орла приезжать и за год обойти все достопримечательности.

Марина понимала, что она права. Когда прошел первый восторг узнавания, охвативший ее в Москве, она почувствовала, что неприкаянность ее никуда не исчезла. Но что можно было с этим поделать?

Она знала: если бы Женя ходил по этим улицам, если бы можно было встретить его, хотя бы случайно, – все было бы здесь у нее по-другому. Но он только снился ей, и она чувствовала, что его нет в Москве.

Он снился ей часто – так ясно, словно лежал рядом с нею. Марина чувствовала его ласковые прикосновения, и как пружинит кровать, когда он прижимается к ее телу, к ее раскрывающемуся под ним лону, когда его бедра судорожно вздрагивают в темноте…

Она просыпалась, и подушка была мокрой от слез.

Но в Москве его не было, в этом она не обманывалась. И поэтому Иветта была права: что толку разглядывать достопримечательности?

– Я, помнится, обещала тебе заняться твоим гардеробом и прической, – сказала Иветта. – По-моему, пора.

Марина пожала плечами. Она не была уверена в том, что ей это так уж необходимо… Правда, теперь по крайней мере не приходилось стесняться того, что она живет за чужой счет: поток посетительниц позволял зарабатывать достаточно.

– Я заеду за тобой в пятницу, – сказала госпожа Иветта. – Будь дома после шести.

Машина пришла ровно в половине седьмого. Марина увидела ее из окна: она уже знала эту изумрудно-зеленую «Вольво». Ей показалось, что госпожа Иветта сидит рядом с водителем – и тут же раздался телефонный звонок.

– Спускайся вниз, Марина, – услышала она Иветтин голос.

– А вы разве не в машине? – удивилась Марина.

– В машине, – послышалось в трубке. – Я звоню с сотового. Спускайся скорее, не задавай глупых вопросов.

Конечно, Марина отлично понимала, что госпожа Иветта не бедна, и машину ее она видела не впервые. Но, устроившись в просторном автомобильном салоне, она не просто поняла, а отчетливо почувствовала, что значит это изысканное московское богатство. В салоне пахло Иветтиными любимыми духами «Кабошар»; сиденья были кожаные, того же темно-изумрудного цвета, что и машина. Играла негромкая музыка, затылок водителя был так неподвижен, что Марина даже не решилась с ним поздороваться.

– Мы едем к портнихе? – спросила она, чтобы что-нибудь сказать. – Или к парикмахеру?

– Мы едем ко мне, – последовал ответ. – И портниха с парикмахером приедут ко мне.

Марина плохо ориентировалась в Москве, а в Медведково она вообще приезжала только на метро. Поэтому она узнала, куда они едут, только когда машина выехала на Кутузовский.

Войдя в подъезд серого восьмиэтажного дома с какими-то массивными советскими скульптурами под самой крышей, Марина не поверила своим глазам. Это был даже не подъезд, а роскошный холл – с цветами в больших кадках, с мраморными стенами. Двое молодых людей, стоявших у входа, пропустили их, едва взглянув на госпожу Иветту.

Марина смотрела, как та идет к лифту, как переливается в свете ярких ламп мех ее длинной шубы из чернобурки, – и не решалась идти следом по гладкому, как стекло, полу.

– Что же ты? – обернулась Иветта, и Марина, вздохнув, пошла за ней.

Госпожа Иветта жила на последнем этаже. Пока она открывала входную дверь, Марина подумала: «Отсюда, пожалуй, в трубу вылетать поближе…»

А что, если существует сверкающий подъезд, и лимузин, и безмолвный шофер, почему бы не уметь владелице всего этого летать на метле?

– Проходи, – пригласила Иветта.

В голосе ее совсем не слышалось того, что непременно послышалось бы в голосе любой другой женщины: предвкушения Марининого восторга, желания удивить наивную провинциалку, обыкновенного хвастовства, в конце концов. Иветта, похоже, меньше всего думала о Маринином удивлении – она спокойно входила в свою квартиру.

Марине сразу показалось, что с ее сапог натекла грязная вода, хотя она всего-то и прошла по улице несколько метров от машины до подъезда. Ей неловко было вешать свою шубу из искусственного серого меха в высокий встроенный шкаф, из которого на нее пахнуло тонким запахом лаванды.

Она молча прошла через большую прихожую, заметив только, что на стенах висят картины, и оказалась в комнате. Наверное, это была гостиная. Она показалась Марине огромной – большей, чем может быть комната в восьмиэтажном доме, пусть даже в таком роскошном, как этот. Иветта зажгла свет, и Марина едва не ахнула.

А ей-то еще казалась изысканной та квартирка, в которой она теперь жила! Гостиная госпожи Иветты была обставлена с настоящей изысканностью – той, которая невозможна без старинной мебели, ручной работы ковров и множества безделушек, от которых веет подлинностью.