не только темно, но и холодно. Они по очереди несут тяжеленный чемодан с книгами. Книгами, написанными его отцом.

– Происходит страшное, – непонятно отвечает тот. – А мы идем на Ганза-плац.

Генрих хочет его поправить, но не решается.

– Ты мне хочешь напомнить, что это Адольф-Гитлер-Плац? – останавливается отец. – Так это ненадолго, – качает он головой. – Все диктаторы смертны.

Они садятся в трамвай.

– Сегодня снова сжигают книги, – отец все-таки рассказывает Генриху, что случилось. – Сегодня – книги, а завтра – людей! – громко добавляет он и смотрит вокруг. Кто-то делает вид, что не слышит, кто-то бросает на них неодобрительные взгляды. – Скажи мне, – он снова обращается к Генриху, – я хороший писатель?

– Конечно! – удивляется тот. – Ты отличный писатель.

– Пять лет назад они жгли Манна, Ремарка, Гейне, Хемингуэя… И где? В университете!

Таким страшным своего отца Генрих никогда не видел. Обычно добрый и веселый, сейчас он был просто в бешенстве. Или в отчаянии?

– Они сжигают книги лучших писателей! И если я хороший писатель, то пусть жгут и мои книги! Нам выходить…

Трамвай останавливается у Северного вокзала. Воздух пропитан дымом.

– Ветер крематория, – мрачно говорит отец.

***

Крики и пение собравшихся заглушают оркестр. Полыхают костры. Ветер гоняет по площади обгоревшие страницы. Словно раненых птиц…

– Огнем очистим!..

– Нет писакам, предающим героев войны! Ремарка – в огонь!

– Воспитаем молодежь в духе подлинного историзма!

– Германия превыше всего!

Генрих видит, как отец бросает свои книги в огонь. Ему легче представить, что он отрубил бы себе руки, а не сжег свои книги. Кто-то узнает его отца, приветствуя вскинутой правой рукой. Отец демонстративно отворачивается, рискуя быть арестованным. Генриха начинает трясти.

(Отец Генриха – писатель и не поддерживает преступную власть. И когда кто-то узнаёт его и вскидывает руку в фашистском приветствии, то он просто отворачивается. А это уже преступление, за которое можно попасть в тюрьму! Диктатура не терпит инакомыслия. – Примечание З.К.)

***

В дом к Генриху заходят его товарищи по «гитлерюгенду». Под плащами у всех коричневые рубашки, черные галстуки, портупеи и ножи. Вежливо здороваясь с матерью Генриха, просят прощения за поздний визит, ведь дело к полуночи. Генрих лежит в кровати, его знобит, он физически не может встать и пойти с ними.

– Не переживай! – успокаивает его лидер товарищества. – Еще будут ночи! Врагов много.

10 ноября. Четверг.

Генрих чувствует себя лучше. Он одевается и идет завтракать. Приемник сломан, поэтому радио молчит и в доме тишина. Зато уличные громкоговорители играют бодрые марши…

Генрих быстрым шагом идет по улице. На первый взгляд, все, как обычно: шум проезжающих машин, цокот копыт по булыжной мостовой, чистота и порядок. Из громкоговорителей доносится: «…несокрушимость! …экономический подъем! …враги народа!» Звучит бравурная музыка.

В воздухе ощущается запах гари и дыма. Город полон жутких слухов. Генрих уверен, что с Марией и ее семьей все в порядке: говорят, что громили только врагов и иностранных шпионов. А Мария – самая милая, самая дивная девушка… Сердце Генриха бьется чаще, и он улыбается, потому что думает о Марии.

На треугольной площади Генрих останавливается, пропуская вначале трамвай, а затем экипаж. Сквозь бегущие облака светит осеннее солнце. Генрих смотрит вверх, жмурится и убеждает себя, что все будет хорошо. Потому что не может быть плохо! Потому что жить так прекрасно!

Он идет дальше, мимо памятника Бисмарку, в сторону небольшой улочки, что недалеко от площади…

Улыбка замирает на его лице, он закрывает глаза, надеясь, что ошибается, и это не та улица, где живут Мария и ее семья, что ему просто показалось! Он ощущает, как дрожат его колени…

Сотни, тысячи, миллионы осколков стекла покрывают мостовую. Как здесь можно пройти? На углу стоит полицейский, его кокарда сверкает. Он искоса смотрит на Генриха, но замечает черный галстук, коричневую рубашку под распахнувшимся плащом и чуть кивает.

Все витрины на первых этажах разбиты. Двери распахнуты или выломаны. Кроме битых стекол на улице валяются вещи, самые разные: чемоданы, одежда, посуда, мебель, книги, обувь… Словно страшный ураган пронесся по улице… Генрих замечает детскую игрушку – это маленький мягкий медвежонок, у него нет одного глаза, – поднимает, оглядывается вокруг, но отдать его некому. Навстречу ему попадаются люди – мужчины в штатском – но Генрих понимает, что это военные, под плащами у них форма. Они с подозрением разглядывают его.

Около дома Марии (ее отец – директор небольшой художественной галереи) стоят двое. Один – невысокий крепыш с круглым усатым лицом, другой – высокий, худой, усы щеточкой.

Витрина, в которой раньше красовались пейзажи и портреты, разбита. Несколько разорванных полотен валяются прямо на мостовой. На одном из портретов виден четкий отпечаток сапога…

Двое мужчин замолкают при виде Генриха. Смотрят на него изучающим взглядом. Они вооружены.

– Хайль Гитлер! – вытянувшись по струнке, вскидывает Генрих правую руку.

– Хайль! – отвечают они.

– Ищешь кого-то, сынок? – спрашивает один из них.

– Я могу пройти внутрь? – уклончиво отвечает Генрих.

Они оборачиваются, рассматривают галерею, у входа которой стоят. И Генрих понимает, что они не стерегут дом, а просто беседуют.

– Будь осторожен, там полно битого стекла, – сообщает один.

– Только ты уже опоздал, – неприятно смеется другой, – все ценности уже конфисковали, поживиться тут нечем.

Генрих проходит в галерею, где он бывал много раз, где он завороженно листал копии гравюр Дюрера, где они с Марией…

Генрих останавливается, на полу видны следы крови…

«… а я так считаю, что все должны сидеть тихо! – доносится разговор с улицы. – Не высовываться. Высунулся – дубинкой по башке! Наш фюрер нас в обиду не даст! Согласен?»

Генрих бежит на второй этаж, где живет семья Марии. Двери выломаны, никого нигде нет. В комнатах такой же страшный хаос, как и в галерее. Сердце стучит словно пулемет, из которого ему довелось пострелять на учениях. Дышать тяжело. Он сует руку в карман плаща и натыкается на одноглазого медвежонка. Неожиданно ему становится легче, как будто он здесь не один…

Дверь в подвал закрыта, видимо, заперта изнутри. Генрих негромко стучится. В ответ тишина. Генрих выстукивает определенный ритм, понятный лишь ему и Марии… Слышится какой-то шорох. Генрих замирает: неужели? Он повторяет их тайный стук.

– Это я, Генрих! – тихо говорит он в закрытую дверь.

***

– Мы не можем