– Почему тупой. Тельцы хорошие мужчины – реальные… Первого мая, в День солидарности трудящихся… Да, ты сегодня потрудился.

– На славу?

– На славу, товарищ Фирсов. Благодарность вам от женской России приказом по армии, с занесением в трудовую книжку…

Спасибо, мастерская. Спасибо, художник Ивлев. Оставляю здесь своё сердце.

Мы шли к метро по спящему городу.

– Слушай, Андрюша, давай завтра уедем? А то нас замучают, поймают и запрут. Влюблённые всегда уезжают. Поедем на один день только, подальше… например, в Энск. Ты был в Энске?

– Вроде нет.

– Это маленький приморский город, часа два ехать на поезде. Там тихо, и нас никто не тронет. У меня есть знакомая администраторша в гостинице «Дружба», я закажу номер. Побудем вдвоём, а то я не могу так взять – и всё, разошлись, сдали в архив, до новых встреч. Посмотрим на северное море, зазябнем на берегу, вернёмся в номер целоваться. А? Хорошо я придумала, да? Уедем?

– Давай я твой номер запишу, у меня нет, кстати. Так, получено двадцать восемь сообщений. Могу себе представить, каких и от кого. Я бы уехал, Аль, но обстановка пока неизвестна. Я позвоню тебе утром.

– Дико хочется уехать. Я прошу тебя. Давай я поеду на поезде, а ты приезжай позже. Энск, гостиница «Дружба». Я тебя подожду. Я не могу сейчас обратно, в прежнюю жизнь. Ещё немного побудем вместе, а там будь что будет…

Мы стояли в вестибюле метро, нам была нужна одна и та же ветка, но ему сразу налево, а мне вверх по переходу. Он смотрел на меня не отрываясь.

– Скажи что-нибудь.

Он поцеловал меня жадно и отчаянно.

– Будем считать, что сказал? Давай я тебя провожу.

Я кивнула. Он посадил меня в пустой поезд и помахал рукой.

Дома меня ожидала занятная картина: на диване спала крошка Эми, а рядом, на надувном матрасе, – Егор. Анализировать это я никак не могла. Разделась, двинула Крошку в плечо, чудом вспомнив про её оперированные бока (а, чёрт! Её ж выписали, а я забыла!), кое-как примостилась, благо раскладная постель была довольно широка, и провалилась в никуда.

– Шури-и-ик… – стонала крошка, вынимая меня из блаженного сна. – Шу-у-ри-ик, честное слово, ничего не было! Чем хочешь клянусь!

– Крошка, не клянись ничем. Иль поклянись изменчивой луной… Что ты меня мучаешь?

– Я тебе звонила, телефон отключён, а мне куда? Я сидела на подоконничке, там, на лестнице, часа три, приходит твой Егор. Мы тебя ждали-ждали, ну, выпили немножко, он матрас надул и лёг, и никаких движений насчёт этого не было… Я сказала ему, что ты бабушку хоронишь, он так удивился, говорит: вот, Санька мне никогда ничего… А я ему сказала, что ты не хочешь обременять его своими проблемами, а он сказал, что это хорошо, но до какой-то степени, а потом уже очень странно.

Я вздохнула. Образ подружки, разъясняющей меня моему же сожителю, на миг удручил пошлостью и пропал. Первый раз в жизни мне не хотелось с утра в воду. Не хотелось бесследно и напрочь смывать вчерашнее.

– Ничего не было! – Эми опять завела сиротскую песню.

– Замолкни, моя птичка, и успокой воспалённую совесть. Может, у тебя и не было, а у меня было.

Крошка села на пол и взмахнула руками, точно отгоняя что-то.

– Ты что, Шурик?

– А то. Провела ночь с мужчиной. Не испытываю ни малейшего раскаяния.

– С мужчиной? Зачем?

– Допустим, возникло некоторое чувство.

В глазах у крошки стояло густое непонимание.

– Ты нашла мужчину лучше Егора? Где? В крематории? Вдовец, что ли?

– Нет, не в крематории, но меня радует ход твоей пытливой мысли. Я этого мужчину давно знаю.

– И что он – свободный, богатый?

– Увы, увы. Он беден и женат. Как большинство мужчин на свете. Это мне, собственно, и нравится.

– Что тебе нравится? Ты можешь объяснить по-человечески, а не по-шуриковски?

– Не могу, сама толком не знаю. Но мне кажется, это – мир, понимаешь? Моё примирение. Война закончена, я свободна, я могу просто жить. Когда я рядом с ним, все ужасные вихри, бушующие во мне, стихают. Я такая становлюсь… ты бы не узнала. Так спокойно, тепло, весело. Ничего не болит. Мир, мир! Я не хочу воевать. Я сдаю оружие. Я полюбила обыкновенного мужчину. Я согласна жить в этом городе, в этой стране, в этом мире, на этой земле. Ясно?

– Ни грамма. Видно, что у тебя большое ку-ку.

– Ну и отвали, корыстная девушка. А я желаю помечтать.

Я всё-таки легла в ванну и с некоторой тревогой вспомнила, что сегодня – суббота. День Сатурна. Далёкая планета Сатурн, и что у неё на уме?

Субботу я опасаюсь и не понимаю. Суббота – ловушка, мгла, каверза. В священный для иудеев день, когда их гневливый Бог отдыхает, коммунисты учредили «субботники», призывая граждан к неурочному благоустройству жизни. Подмети свой двор, вымой родную школу. Подметали и мыли, между прочим. Было ещё такое понятие – «чёрная суббота», когда выходной день объявлялся рабочим и похмельные Советы ползли отбывать трудовую повинность. «Пожалей меня, сердешного, мне бы яблочка мочёного, мне б рассолу огурешного, а у меня суббота чёрная»… Вообще-то в народе суббота раньше считалась лёгким днём. Мамаша Татьяны Лариной, героиня обыкновения и привычки, «ходила в баню по субботам…». По традиции – банный день, а после бани – милое дело… то есть выпить и закусить. Но Сатурн, глава катастроф, томит неизвестностью хуже Луны. Что Луна, бледная поганка, – она всегда тут, строит нам рожи и следит за женскими приливами. Может, не зря и русские, и евреи сошлись на том, что в этот день ничего серьёзного делать нельзя, и только сатанисты-коммунисты загоняли смертных в напрасный труд…

Как я сказала крошке? «Я полюбила обыкновенного мужчину»? Нет, не то. Какой же он «обыкновенный»! Не обыкновенный, а нормальный. Нет, и это неверно. Он – такой, как надо, правильный… из царства Отца. Конечно, это Отец мне его послал.

Посмотрел, как я тут мучаюсь, и сказал: «Что ж, я дам этой женщине то, что ей нужно, но именно то, что ей нужно, а не то, что она воображает, будто ей нужно»…

Вся ночь была со мной, записанная на невидимую плёнку, и я мотала кассету туда-сюда, пересматривая и переживая избранные фрагменты. Не слишком я была отзывчива? Не проявляла чрезмерной инициативы? Не мог он подумать, что я распутна? Тогда я не думала об этом. И сейчас не буду. К чему разбирать любовную импровизацию? На предмет соответствия – чему? Всё, что было в душе колющего и режущего, растворилось в кисельной нежности. И он оставался со мной, ни на миг не отлучаясь…

Я забыла о себе. Вот в чём счастье: я не помнила о себе. Проклятый голос замолчал, подавился любовью. Невыносимое, разросшееся до болезни «я» смыло и смело, как шторм сметает надменный корабль и его гордую команду.