Еще один спазм, еще хуже первого, так что она дернулась всем телом.

– В чем дело?

– Возьми его, – выдавила она, протягивая ребенка трясущимися руками.

Лео попытался опереть свой костыль о кровать, но его запястье застряло в перекладине, и он едва удержался на ногах, когда Зури скользнула мимо него.

– Проклятье!

– Возьми его… А-а!

Савин выгнула спину. Новый приступ боли, гораздо продолжительнее, гораздо сильнее. Она повернулась на бок, лягаясь, всхлипывая, извиваясь на окровавленных простынях; потом снова встала на четвереньки, со стоном хватая ртом воздух, трясясь от слабости, трепеща от страха.

Сколько ее знакомых женщин умерли при родах?

– Что с тобой? – пролепетал Лео, привалившись к стене возле кровати.

Акушер был уже рядом с ней, он хмурился, нажимая холодной рукой ей на живот.

– Лорд… я хотел сказать, гражданин Брок, возможно, вы бы предпочли подождать снаружи…

– …твою мать! Кому какое дело, что бы он предпочел! – прошипела Савин сквозь стиснутые зубы. – Что со мной?

– Ничего особенного. – Акушер поглядел на нее поверх поблескивающих глазных стекол. – Но боюсь, вам предстоит сегодня еще немного потрудиться.

Савин ощутила, помимо боли, охватившую ее волну холодного ужаса.

– В чем дело?!

Зури, державшая ребенка на сгибе локтя, взяла свободной рукой ладонь Савин и сжала ее.

– Двойня.

Ребенком Орсо обожал гул далекой толпы. Толпа означала зрелище, праздник, волнение: напряжение летнего турнира, торжественность парада. Став юношей, он начал находить этот шум утомительным. Толпа стала означать выполнение должностных обязанностей, церемонии, ответственность: разочарование званых приемов, скука официальных визитов. Теперь звуки, издаваемые толпой, наполняли его ужасом. В новом Союзе толпа означала мятежи, террор, беспорядочное насилие. Рычащая свора.

Затерянные в анонимности толпы, люди были готовы совершать кошмарные вещи, которые в одиночку вызвали бы у них тошноту. Которые наверняка вызывали у них тошноту впоследствии. Но их раскаяние вряд ли могло служить утешением для их жертв.

– Что там происходит, Хильди? – вполголоса спросил он.

– Не знаю. – Хильди прикусила губу, словно собираясь с духом. Теперь она всегда выглядела так, будто готовится к худшему.

Впрочем, стоило им выйти на площадь Маршалов, как суть происходящего стала вполне ясна.

– О черт, – проговорил Орсо, и его плечи поникли. – Как же я ненавижу повешения!

Виселицы теперь были нового типа – очевидно, веяние прогресса. Вместо поперечного бруса с привязанными к нему веревками позади платформы, словно жадно протянувшиеся пальцы, торчали под углом пять высоких штанг. На их концах были приделаны шкивы, и позади каждой имелся противовес в виде железной пластины. Петли тоже больше не были веревочными, но сделаны из стального троса. Пока конвой сопровождал его к огражденной ложе, где ему, как обычно, предстояло играть роль экспоната для любопытных, Орсо заметил, что в одной петле болтается кукла в человеческий рост.

Председатель Ризинау сидел впереди толпы, с Судьей по одну руку и Пайком по другую. Лидеры Великой Перемены. Тот чертов писателишко, Суорбрек, склонялся к ним, помавая рукой в сторону высящегося над ними эшафота:

– Проблема прежней системы состояла в том, что тела падали ниже люка. Правосудие осуществлялось, но люди не видели, как оно осуществляется! Теперь же, стоит только высвободить противовес…

Он театрально взмахнул рукой, словно конферансье. Ничего не произошло.

– Ну же, давайте!

Раздался лязг механизма, противовес упал, свистнул трос – и кукла, вздернутая за шею, заполоскалась на ветру шагах в пяти над платформой. Толпа ахнула, потом принялась аплодировать, одобрительно улюлюкать и выкрикивать добродушные оскорбления. Атмосфера карнавала. Орсо сморщился и попытался ослабить пальцем воротник.

– Очень изобретательно. – Ризинау задумчиво покивал, словно ему продемонстрировали работу машины по очистке фруктов. Может быть, он и не был толковым администратором, но он понимал могущество хорошего спектакля. – Вы должны невероятно гордиться собой.

– Счастливое сочетание моего пристрастия к театру и технической смекалки гражданина Карнсбика.

И Суорбрек приобнял рукой великого машиниста, дружески его стиснув. Карнсбик, отказавшийся от своих великолепных жилетов и демонстрировавший теперь неприметную одежду разных оттенков грязи, выглядел так, будто его вот-вот стошнит.

– Маловато крови, вам не кажется? – вставила Судья со своей обычной убийственной усмешкой.

Ризинау закатил глаза:

– Ей-богу, гражданка Судья, вы бы приказали разрывать осужденных дикими псами, если бы это можно было устроить!

Она откинулась назад, задумчиво поглаживая свое покрытое сыпью горло, словно взвешивала преимущества публичной казни посредством собак.

– Посмотрим сперва, как это работает. Ввести осужденных!

– О нет, – пробормотал Орсо.

…Первым шел лорд-камергер Хофф. Орсо вспомнил, как тот показывал ему бесконечные портреты потенциальных невест в гостиной его матери. Какая это была скука! И насколько счастливым то время казалось сейчас!.. Следующим был лорд-канцлер Городец. За ним – верховный консул Матстрингер. Следом – генеральный инспектор (во имя Судеб, он так часто отсутствовал на заседаниях Закрытого совета из-за своего мочевого пузыря, что Орсо даже не мог вспомнить его имени). Замыкал шествие лорд-маршал Рукстед, заметно хромая. Кажется, ему повырывали половину растительности на лице. В звяканьи цепей их вывели на платформу и поставили в тени этих пяти высоких штанг. Великие лорды Закрытого совета… Люди, правившие Союзом от имени Орсо. Что за жалкое зрелище они представляли собой теперь: одетые в мешковину вместо прежних мехов и золотых шнуров, в кандалах вместо церемониальных цепей, седые волосы и бороды спутаны и немыты.

– Сограждане! – Ризинау никогда не упускал шанса обратиться к толпе. – Мы собрались здесь, чтобы увидеть, как пятеро врагов народа получат по заслугам. Чтобы увидеть справедливое возмездие, налагаемое от имени всех угнетенных жителей Союза. Чтобы распрощаться наконец с эпохой тирании. – Он широко развел руки в стороны. – И распростертыми объятиями приветствовать эпоху равенства!

Радостные вопли, свист, смех. Куски всякой дряни, полетевшие на эшафот, когда петли закрепили на шеях осужденных. Великая Перемена никак не изменила поведение толпы на публичных казнях. По щеке бывшего канцлера разбрызгался гнилой апельсин.

– Мы несколько веков плясали для их развлечения! – провизжала Судья, поворачиваясь в кресле, чтобы быть лицом к толпе. – Пускай теперь они попляшут для нас!