Джону и Хелен Майлдмей Уайт с глубокой благодарностью запредоставленную мне возможность увидеть торжество справедливости

Мне думается, существует двоякий подход к необычной историивиллы «Белый конь». Даже изречением шахматного короля здесь не обойдешься. Ведьнельзя сказать себе: «Начни с начала, дойди до конца и тут остановись»[1]. Игде в действительности начало?

В этом всегда кроется главная трудность для историка. Какопределить исходный момент исторического периода? В данном случае точкойотсчета может служить визит отца Гормана к умирающей прихожанке. Или же одинвечер в Челси.

Коль скоро мне выпало писать большую часть повествования, я,пожалуй, с того вечера и начну.

Автомат «эспрессо» шипел у меня за спиной, как рассерженнаязмея. Было в этом шипении что-то зловещее, дьявольщина какая-то. Пожалуй,размышлял я, любой шум теперь почти всегда вселяет тревогу, пугает. Грозный,устрашающий рев реактивных самолетов в небе над головой; тревожный грохотвагонов метро, когда поезд выползает из туннеля; гул нескончаемого потокагородского транспорта, сотрясающий твой дом... Даже привычные звуки домашнегообихода, по сути безобидные, настораживают. Машины для мытья посуды,холодильники, скороварки, воющие пылесосы словно предупреждают: «Берегись! Яджинн, которого ты держишь в узде, но ослабь чуть-чуть поводья...»

Опасный мир, поистине опасный.

Я помешивал ароматный кофе в дымящейся передо мной чашке.

– Закажете еще что-нибудь? Сандвич с ветчиной и бананом?

Сочетание показалось мне не совсем обычным. Бананы для меня– воспоминание детства, либо же их подают на блюде посыпанными сахарной пудройи облитыми пылающим ромом. Ветчина в моем представлении ассоциируется только сяичницей. Но раз в Челси принято есть бананово-ветчинные сандвичи, я не сталотказываться.

Хоть я и жил в Челси, то есть снимал последние три месяцамеблированную квартиру, я был здесь чужаком. Я работал над книгой о некоторыхаспектах архитектуры периода Великих Моголов в Индии[2] и с тем же успехом, какв Челси, мог поселиться в Хемпстеде, Блумсбери, Стритеме[3]. Жил я обособленно,занятый только работой, не обращая внимания на то, что делается вокруг,соседями не интересовался, а они, в свою очередь, не проявляли ни малейшегоинтереса к моей особе.

В тот вечер, однако, на меня напало отвращение к собственнымтрудам праведным, знакомое всем пишущим.

Могольская архитектура, могольские императоры, могольскиеобычаи – увлекательнейшие проблемы вдруг показались мне тленом, прахом. Комуэто нужно? С какой стати вздумалось мне заниматься этим?

Я полистал страницы, перечитывая кое-что из написанного. Всескверно – слог отвратительный, скучища смертная. Кто бы ни изрек: «История –чушь» (кажется, Генри Форд?), он был совершенно прав.

Отложив в сердцах рукопись, я встал и посмотрел на часы.Было около одиннадцати. Я попытался вспомнить, обедал ли сегодня, и повнутреннему ощущению понял – нет. Поел днем в «Атенеуме»[4], и с тех пор крошкиво рту не было.

Я заглянул в холодильник, увидел там несколько неаппетитныхломтиков отварного языка и решил – нужно пойти куда-нибудь перекусить. Вот какполучилось, что я оказался на Кингз-роуд[5] и забрел в кафе-бар. Меня привлекласияющая красным неоном надпись на витрине: «Луиджи». И теперь, восседая за стойкой,я разглядывал сандвич с ветчиной и бананом и предавался размышлениям о том,каким зловещим стал нынче любой шум, и о его влиянии на окружающую среду.

Мысли эти почему-то вызвали у меня в памяти детскиевпечатления. Пантомима, представление для малышей. Убогая сцена, крышки люков вполу, Дейви Джонс[6] в клубах дыма выскакивает из ящика; в окнах появляютсяадские чудища, силы зла, бросая вызов Доброй Фее по имени Брильянтик (иличто-то в этом роде). Та, в свою очередь, размахивает коротким жезлом,выкрикивает сдавленным голосом избитые истины о немеркнущей надежде и торжестведобра, предваряя этим гвоздь программы – финальную песенку. Ее затягивают хоромвсе исполнители, и к сюжету пантомимы она не имеет ровным счетом никакогоотношения.

Мне вдруг подумалось: зло, пожалуй, всегда большевпечатляет, чем добро. Зло непременно рядится в необычные одежды. И стращает! Ибросает вызов всему свету. Зыбкое, лишенное основы, оно вступает впротивоборство с прочным, устойчивым, вечным – тем, что звучит в словах ДобройФеи. И в конце концов, рассуждал я, прочное, устойчивое по логике жизнинеизменно побеждает. Это и есть залог успеха нехитрых детских феерий. И ему непомеха бездарные вирши и банальные монологи Доброй Феи, ее сдавленный скрипучийголосок. И даже то, что в заключительном песнопении слова вовсе ни к селу ни кгороду: «Дорожка вьется по холмам, бежит к любимым мной местам». У такихартистов талант вроде бы невелик, но они почему-то убедительно показывают, какдобро одерживает верх. Оканчивается представление всегда одинаково: труппа вполном составе, ведомая главными героями, спускается по лестнице к зрителям.Чудесная Фея Брильянтик – сама добродетель и христианское смирение – вовсе нервется при этом быть первой (или в данном случае последней[7]). Она в серединепроцессии бок о бок со своим недавним заклятым врагом. А он больше не обуянныйгордыней Король-Демон, а всего-навсего усталый актер в красных лосинах.

«Эспрессо» зашипел снова. Я заказал еще чашку кофе иогляделся. Сестра постоянно меня корит за отсутствие наблюдательности, за то,что я ничего вокруг не замечаю. «Ты всегда уходишь в себя», – говорит онаосуждающе. И сейчас я с сознанием возложенной на меня ответственности принялсявнимательно разглядывать зал. Каждый день в газетах непременно мелькнет что-тоо барах Челси и их посетителях, и вот мне подвернулся случай составитьсобственное мнение насчет современной жизни.