Им не хватало… воина. Хотя бы одного. Кто мог приказывать, а не спорить в разгар боя. Кто мог бы увидеть вовремя, что путь для бегства врагам открыт. Кто научил бы встретить карателей не покорностью, а засадой. Кто смог бы поддерживать огонь отваги, не давая ему то и дело потухать, прячась в угли.

А кого? А что если – его, Мечеслава?

В первый раз в жизни Мечеслав усомнился в правоте Деда – своего Деда и Деда Хотегощи. Может, решение засесть в лесных и болотных городцах всё же было неверным?

Голова трещала и гудела, окутываясь чадом. Бажера о чём-то тревожно спрашивала, он тряс головою – словно вода в уши залилась и никак не желала вытряхиваться. Соскользнул – едва не свалился – с полка́. Стены кренились, ходили ходуном, дышать было тяжко.

Мечеслав выбрался, цепляясь за стены, в предбанник. Забыв надеть штаны, вышел во двор – и чуть не упал, оперевшись на стену. Бажера в одной рубахе выскочила вслед за ним.

Ну вот и его лихоманкой разбило! Бажера подхватила спасителя под локти и чуть не отдернула руки – такой он был горячий. Огнея, вот ведь несчастье! Хоть бы Живко бате не весь отвар споил, станется с дурного. Ладно, дождь кончился – и то хлеб.

– Бажерушка, доброго денька, – певучим голосом поздоровались от плетня. И псы, пустолайки, хоть бы гавкнули – как же, свои…

Умом Бажера, уже взрослая, отлично понимала, что тётка Луниха ничего дурного не хочет – ни им с Живко, ни отцу. Уж отцу в особенности. Только хорошее – да вот взгляды на «хорошее» для кузнеца у его пятнадцатилетней дочки и у двадцатипятилетней вдовы бортника Луня не сходились. И, опять же, умом-то Бажера вполне разумела, что Лунихино «хорошее» – оно хорошее и есть. Без подвоха. И с тем, что ей много раз нашёптывала Луниха, уговаривая «потолковать с батей», в общем-то, соглашалась. И не дело молодому ещё мужику бобылём вековать, всего-то с двумя детишками. И хватит уже жену оплакивать – покойникам одна участь, а кто жив остался – другая, живой живое и думает. И в дому хозяйка нужна, да не девчонка-малолетка, которой, опять же, свой бы очаг затевать, а не у батиного хлопотать, а справная баба. А у той, опять же, детишки, сыновья вон – а как им без отцовской-то руки?

В общем, умом понимала, языком соглашалась… а поговорить с отцом всё «забывала». И терпеть Луниху не могла на дух – только что старалась не показывать. И годами Луниха старше, и здешняя она, а они с батей – пришлые. Потому держалась с Лунихой почтительно, но немногословно, в лицо толком не глядела и при первом же случае от разговора пыталась сбежать, отговорившись домашней работой, благо чего-чего, а её было вдоволь.

А теперь вот попробуй увильни, стоя у бани да подпирая плечом чужого парня беспортошного. Луниха окинула чужака взглядом и приподняла бровь, вмиг сообразив, что поджарый, меченый пока редкими, но выразительными шрамами нездешний паренёк явно не селянского роду.

– И тебе доброго дня, тётка Луниха.

– А кто ж это у тебя в гостях, девонька? – певуче спросила Луниха, чуть улыбаясь полными губами. – Мёдом молодца употчевала или…

Вдовушка, приспустив густые ресницы, улыбнулась заметнее, показавши самый краешек белых острых зубов.

– …другим чем утомила?

– Господин это из лесу, – отмолвила Бажера со всем достоинством, какое можно только соблюсти, прижимая к банной стенке беспамятного голого парня на голову выше тебя, да и самой-то в одной рубахе на голое – и мокрое к тому же – тело. – Мы с батей в болоте тонули…

Глаза Лунихи широко распахнулись, улыбки как не бывало.

– …А господин нас выручил, да сам захворал вот, сомлел.

Договаривала уже в спину Лунихе. Неужто прочь убежит?

Угу, как же. Скрипнула калитка, Луниха вбежала во двор, оттолкнув затянутым поневой бедром собачью морду, подхватила Мечеслава с другой стороны.

– Так что ж ты, девонька, хворого-то на холоде держишь? В избу надо! Давай-ка пособлю…

Бажера сквозь зубы поблагодарила помощницу. Лишней-то Лунихина подмога не была… но и желанной тоже. И – странное дело, оттого, что она прикасалась к этому чужаку, лесному воину, совсем другого рода, которого Бажера нынче впервые увидела, – она становилась Бажере ещё неприятнее. Неприятней, чем когда набивалась отцу – в новые жёны, а им с Живко – в мачехи.

И ещё – было неприятное чувство взгляда в спину, из леса, со стороны болота, откуда они нынче пришли. Какого-то холодного и липкого взгляда – Бажера даже тайком зачуралась сквозь зубы.

– А батя как? Здоров ли?

– Спит.

– Ты в баню-то сводила его, пропарила? Первое дело после такого – в баньку. Да Макошь-матушка, не иначе, сами Боги вас берегут, что живы остались! Попарила батю-то?

– Да, тётя Луниха.

– Вот это хорошо, это славно, только чего ж меня не позвала, оно б способнее было, а то одна девка на парня да на мужика здорового, меня звать надо было. Ты, Бажерушка, в следующий раз…

«Не роди Мать-Сыра-Земля! Сто типунов тебе на язык без костей, надо ж додуматься – «в следующий раз», обереги Боги».

– …ня не серчай, Бажерушка, а мать тебе нужна. Ну чтоб всем девичьим да бабьим делам толком обучить. Девка без матери – это как мальчишки без отца, огольцы вот мои, скажем, Бессон да Недрёма, ох не хватает им отцовского слова-то, да и в доме мужской руки, да и по бабьим-то делам одной тяжеленько приходится, верно ведь? Младшенькая-то моя…

– Тшшшшш! – птицей-вертишейкой из дупла зашипел на них в сенях Живко. Брат с сестрой временами и не ладили, – но что до тётки Лунихи, тут у них было за одну душу. – Тётка Луниха, батя спит! Хворый он! Нельзя к нему сейчас!

– Ну так я завтра забегу, – отступилась Луниха. – Проведаю, что да как, гостинцев там…

– Хорошо, тётя Луниха. Благодарствую, что пособили. – Бажера так истово поклонилась соседке в пояс, что той оставалось только податься наружу из сеней, чуть не зацепив притолоку рогами красной кики, и с почтительной улыбкой прикрыла за нею дверь.

– Вот подлинно лист банный, – пропыхтел Живко, поддерживая валящегося с ног Мечеслава. – Прилипла пуще смолы.

– Нехорошо так про соседей-то, Живко, – сладенько, подладившись под голос Лунихи, пропела Бажера, подныривая под мышку Мечеслава. Живко фыркнул из-под другой.

– А с господином лесным чего? – Они протиснулись в дверь. Зычко уже крепко спал под одеялом.

– Захворал он, Живко. Пуще бати захворал. Худо ему стало в бане, едва вышел.

– Охо-хо, – по-взрослому вздохнул Живко. – И его лечить придётся.

Пришёл в себя Мечеслав оттого, что ему суют в руку деревянный ковшик-корец, пахнущий молоком и летним лугом. Выпить заставили всё, потом, придерживая под локти и почтительно, но твёрдо подталкивая в спину, уложили на жердяные полати и только там позволили заснуть.