Они пришли продать прекрасные часы. Это были золотые часы со звоном, заводившиеся на неделю и показывавшие секунды. Я никогда не видел таких замечательных часов.

Покуда дядюшка Гульден рассматривал часы, я глядел на офицеров — видимо, они сильно нуждались. Они спокойно ожидали, что скажет дядюшка, но все-таки им было, очевидно, неловко обнаруживать свое затруднительное положение.

— Это превосходная работа! — сказал дядюшка Гульден. — Это, как говорится, часы для принца.

— Да, — ответил гусар, — я их и получил от принца после битвы при Раббе.

Дядюшка Гульден медленно встал, снял свой черный колпак и сказал:

— Господа, я, как и вы, старый солдат, и вы не обижайтесь на то, что я вам предложу. Я понимаю, как тяжело продавать такую вещь, напоминающую вам о счастливом времени жизни и о любимом начальнике…

Я никогда не слышал, чтобы дядюшка говорил таким ласковым голосом. Он печально нагнул свою голову, словно не желая видеть горя людей, с которыми он говорил. Гусар весь покраснел, казалось, что глаза его увлажнились. Его товарищ стоял бледный, как смерть. Дядюшка Гульден продолжал:

— Часы эти стоят более тысячи франков. У меня нет на руках такой суммы, да кроме того, и вам самим тяжело расставаться с часами. Вот что я вам предлагаю. Часы будут висеть в моей витрине, но они будут вашими. Я ссужу вам двести франков, когда вы захотите взять часы обратно, вы мне вернете эту сумму.

Услышав это, гусар протянул руки к дядюшке и взволнованно закричал:

— Вы — настоящий патриот! Я никогда не забуду вашей услуги… Эти часы я получил… от принца Евгения… Они для меня дороже моей крови… но бедность…

Другой офицер пытался его успокоить:

— Ну, полно, Маргаро, успокойся!

— Нет, нет… оставь меня… мы здесь между своими… Старый солдат поймет нас… Нас здесь все оскорбляют… с нами обращаются грубо… У них не хватает храбрости сразу покончить с нами и расстрелять.

Весь дом наполнился этим криком. Я убежал в кухню и оттуда слышал, как дядюшка Гульден утешал Маргаро.

Когда офицеры получили деньги и ушли, дядюшка Гульден пришел к нам и сказал:

— Да, он прав, правительство обращается с ними ужасно. Но рано или поздно оно за это поплатится!

Весь этот день мы были печальны. Я еще больше убедился, что скоро должна произойти какая-нибудь перемена.

В начале марта с быстротой молнии распространился слух, что Наполеон высадился в Каннах. Откуда пришел этот слух, никто не знал. От Пфальцбурга до берега моря около двухсот миль, и он отделен от него горами и равнинами.

Я припоминаю, как 5 марта я проснулся и открыл окошко нашей комнатки, выходившее на крышу. Около трубы еще оставался снег. Было холодно, но солнце светило, и я подумал: «Вот хороший день для военного перехода». Я вспомнил, как во время походов мы любили такую погоду. И вдруг мне пришел на ум Наполеон. Я увидел его перед своими глазами: он шел в старом сюртуке, надвинув шляпу на лоб, впереди своей старой гвардии. Это видение пронеслось, как сон.

Катрин уже встала и мела нашу комнатку. Вдруг послышались шаги на лестнице. Катрин прислушалась и сказала:

— Это дядюшка Гульден.

Я тоже узнал его шаги и очень удивился: он, можно сказать, никогда не поднимался к нам наверх. Дверь открылась. Дядюшка Гульден произнес:

— Дети мои, первого марта Наполеон высадился в Каннах, около Тулона. Он идет на Париж.

Он больше ничего не сказал и сел, чтобы перевести дыхание. Мы переглянулись с изумлением. Только через минуту Катрин спросила:

— Вы прочли это в газетах?

— Нет, в них еще ничего не пишут или, вернее, они скрывают это от нас. Но, ради бога, ни слова об этом — иначе мы будем арестованы. Сегодня утром, в пять часов, мне сообщил это Зебеде. Полк получил приказ не отлучаться из казарм. По-видимому, они побаиваются солдат. Но как же, в таком случае они арестуют Наполеона? Ведь не крестьян же, у которых правительство собирается отобрать землю, посылать на него? А горожан считают тоже якобинцами… Пусть-ка теперь дворяне-эмигранты себя покажут! Но прошу вас, пока храните молчание… строжайшее молчание!..

Мы спустились вниз, в мастерскую, и принялись за работу, как обыкновенно.

В этот день и в следующий все было тихо. Кое-кто из соседей заходил к нам, якобы для того, чтобы отдать часы в починку.

— Нет ли чего нового? — спрашивали они.

— Дела идут помаленьку, — отвечал дядюшка Гульден. — Не слышали ли вы чего-нибудь?

— Нет, ничего.

— По глазам было, однако, видно, что и они слышали о важной новости. Зебеде оставался в казарме. В кафе с утра до ночи сидели отставные офицера. Громко ничего еще не было сказано. Это было чересчур опасно.

Но на третий день эти же офицеры стали терять терпение. Они ходили взад и вперед и по их лицам было заметно, в каком они ужасном беспокойстве. Если бы у них были лошади или по крайней мере оружие, они, конечно, предприняли бы что-нибудь. Но жандармы тоже были настороже. Они также ходили здесь и там, и каждый час конный жандарм с эстафетой отправлялся в Сарребург.

Возбуждение росло. У всех пропала охота работать. Приехавшие коммивояжеры сообщили, что область Верхнего Рейна и Юра совершенно взбудоражена, что полки кавалерии и инфантерии двигаются навстречу узурпатору и т. д. Один из этих вояжеров, болтавший слишком много, получил приказ немедленно оставить город. Жандармский офицер потребовал его бумаги, но, к счастью, они были в порядке.

Впоследствии я видел еще несколько революций, но никогда не наблюдал такого возбуждения, какое охватило город 8 марта, когда два батальона получили приказ выступить в поход. Тогда все увидели, что дело серьезно, и невольно пришла мысль, что Бонапарта может арестовать не какой-нибудь герцог Беррийский или Ангулемский, а только соединенные войска всей Европы.

Лица у отставных офицеров стали сиять. В пять часов загремели на площади первые барабаны. Зебеде стремительно вбежал к нам и сказал:

— Два батальона отправляются. — Он был бледен.

— Они собираются арестовать его?

— Да, арестовать! — Зебеде подмигнул.

Барабаны продолжали бить. Зебеде, шагая через ступеньку, сбежал с лестницы. Я пошел за ним.

Внизу Зебеде потянул меня за руку и, сняв кивер, тихо сказал на ухо:

— Посмотри-ка внутрь! Узнаешь?

Я увидел внутри кивера старую трехцветную кокарду.

— Вот наша кокарда! Все солдаты взяли ее с собой! Пожав мне руку, Зебеде быстро удалился. Я пошел домой, раздумывая о будущем. Снова наборы, снова солдатчина, снова войны! Боже, когда же все это кончится! И всегда нам говорят, что все это проделывается во имя нашего блага. И, в конце концов, мы все-таки остаемся в накладе.