С тех пор снова воцарилась дружба между тетей Гредель и дядюшкой Гульденом.

Я начал работать в арсенале и проводил там время с утра до семи часов вечера и имел в полдень часовой перерыв на обед. Работы было много.

С тех пор как я поступил в арсенал, наше беспокойство немного улеглось. Однако у нас еще оставался повод поволноваться. Каждый день приходили в крестьянских одеждах и с ранцами за плечами сотни отпускных, запасных и новобранцев. Они кричали: «Да здравствует император!» и походили на безумцев. В большой зале мэрии одни из них получали шинели, другие — кивера, третьи — сапоги. Затем они шли дальше по своим полкам, и все желали им счастливого пути.

Все портные города взяли подряд шить мундиры, жандармы отдали своих лошадей, чтобы пополнить кавалерию, мэр города, барон Пармантье, убеждал шестнадцати-семнадцатилетних юношей записываться в партизанские отряды, которые шли на защиту пограничных горных ущелий.

Я работал в арсенале с невероятным рвением. Целыми днями и ночами я чинил ружья, поправлял штыки и закручивал винты. Когда полковник приходил к нам в мастерскую, он всегда восхищался мной:

— Молодец! Очень хорошо! Я доволен вами, Берта! Эта похвала доставляла мне удовлетворение, и я всегда рассказывал о ней Катрин, чтобы порадовать ее. Мы почти уже не сомневались, что полковник оставит меня в Пфальцбурге.

В газетах говорилось лишь о новой конституции и торжествах в Париже. Дядюшка Гульден любил поговорить то о той, то о другой газетной статье, но я не мешался в политику, с меня было ее достаточно.

Так шло дело до 23 мая. В этот день, часов в шесть утра, я находился в большой зале арсенала и упаковывал ружья в ящики. Солдаты с фургонами поджидали перед арсеналом, чтобы грузить ящики с оружием. Я заколачивал последний ящик, когда солдат Роберт дотронулся до моего плеча и тихо сказал:

— Берта, полковник хочет вас видеть.

Я удивился и почувствовал легкий испуг. О чем он хочет со мной говорить? Я перешел через большой двор, взошел по лестнице и тихо постучал в дверь.

— Войдите! — сказал полковник.

Я с трепетом вошел в комнату. Полковник — худой, высокий, загорелый человек — прохаживался из угла в угол посреди своих книг и чертежей.

— А, это вы, Берта! Я должен сообщить вам плохую новость. Третий батальон, к которому вы принадлежите, отправляется в Мец.

Услышав эту ужасную весть, я вздрогнул и ничего не мог ответить. Полковник поглядел на меня и сказал:

— Не беспокойтесь. Вы недавно женились и, кроме того, вы хороший мастер, — все это заслуживает внимания. Вот передайте это письмо капитану Демишелю, в арсенале, в Меце. Это мой друг и он наверняка найдет вам работу при своих мастерских.

Я взял письмо, поблагодарил и вышел.

Дома я увидел Зебеде, Катрин и дядюшку Гульдена. На их лицах было выражение отчаяния: они уже знали обо всем.

— Третий батальон выступает, — сказал я им, — но это ничего не значит. Полковник только что дал мне письмо к начальнику арсенала в Меце. Не беспокойтесь, я не буду участвовать в походе.

— Ну, тогда твое дело в шляпе, — сказал Зебеде.

— Да, тебя, значит, оставят в арсенале в Меце, — добавил дядюшка Гульден.

Катрин поцеловала меня со словами: — Какое счастье, Жозеф!

По-видимому все верили, что я останусь в Меце. Я старался скрыть свое волнение, но почти не мог удержать рыданий. Я решил поэтому пойти сообщить новость тете Гредель.

— Хотя я покину город ненадолго и останусь в Меце, но все-таки надо известить об этом тетю, — сказал я. — Я вернусь часам к пяти. К тому времени Катрин приготовит мой ранец, и мы поужинаем.

— Да, иди, иди, Жозеф! — отвечал дядюшка. Катрин ничего не сказала. Она едва удерживалась от того, чтобы не разрыдаться.

Я выскочил из дому, как безумный. Зебеде, возвращавшийся в казарму, сообщил мне, что офицер, заведующий обмундировкой, будет в мэрии в пять часов и что мне надо быть к этому времени там. Я выслушал эти слова как сквозь сон. Выйдя за городскую черту, я побежал бегом. Не могу описать своего ужасного состояния. Я был готов бежать так до самой Швейцарии.

Тетя Гредель в это время находилась в своем огороде, где она подставляла колышки к бобам. Она заметила меня издали и очень удивилась: «Ведь это Жозеф! Что он там делает в поле?»

Я выбежал на ухабистую, песчаную дорогу, раскаленную солнцем и стал медленно подниматься по ней. Я шел, опустив голову, и думал: «Ты никогда не осмелишься войти!» Вдруг из-за изгороди раздался голос тети:

— Это ты, Жозеф?

Я вздрогнул:

— Да… это я…

Она вышла в небольшую аллейку бузины и, заметив мою бледность, сказала:

— Я догадываюсь, почему ты пришел: ты отправляешься с полком. Так ведь?

— Я останусь в Меце, при арсенале… Все остальные пойдут далее… а я, к счастью, останусь в Меце.

Она ничего не сказала. Мы вошли в кухню, где было весьма прохладно по сравнению с тем, что творилось снаружи. Тетя села, и я прочел ей письмо полковника.

— Ну, слава богу, — сказала она.

Затем мы сидели и молча глядели друг на друга. Через несколько минут она обняла меня за голову и крепко поцеловала. Я заметил, что она тихо плакала.

— Вы плачете… Но ведь я останусь в Меце!..

Она ничего не ответила и пошла в погреб за вином. Налив мне стакан, она спросила:

— Ну а что говорит Катрин?

— Она и дядюшка Гульден очень довольны, что я останусь при арсенале.

— Да, это хорошо. Они приготовят тебе все, что надо?

— Да, и в пять часов я должен получить в мэрии форменную одежду.

— Ну, так иди! Поцелуй меня… Я пойду в город… Я не хочу поглядеть на отправку батальона… Я останусь дома… Я хочу жить дольше… Катрин нуждается во мне…

Она начала рыдать, но сразу удержалась и спросила:

— В каком часу вы отправляетесь?

— Завтра, в семь часов.

— Ну, так я приду к Катрин к восьми часам. Ты будешь уже далеко, но будешь знать, что мать твоей жены там… что она любит вас… что у нее на свете есть только вы одни…

Старуха разрыдалась. Она проводила меня до дороги, и я пошел домой, ничего не видя и не слыша.

В пять часов я был в мэрии, в том самом проклятом зале, где я вытянул несчастливый солдатский жребий. Мне выдали шинель, брюки, гетры и башмаки. Зебеде велел одному из служителей отнести все это в казарму.

— Ты придешь надеть все это пораньше, — сказал он мне. Твое ружье и патронташ в казарме.