Хэтфилд — это целое хозяйство: огромный дом, поместье, ферма, обширные поля и пастбища. Разнообразные мясные блюда, которые в изобилии подавались к господскому столу, — дань этих полей и этих пастбищ; свиное сало — материал для свечей и мыла; овечья шерсть — для пошива одежды, шкуры — подстилки, ну и так далее. В общем, в те годы (1551–1552) имение процветало, так что и продуктов, и свечей, и леса, и свежей рыбы хватало не только для себя, но и для нужд короля Эдуарда.

Распорядок жизни в замке определялся сменой времен года: весной — распашка земли, прополка сорняков, лесоповал, в июне — косьба, и наконец — пик сезона: снимается богатый урожай, толпятся поставщики, зерно и свежезаготовленное сено складываются на зиму в амбары. Осенью работа не утихала — начинались сбор фруктов, заготовка дров и сухого тростника на зиму. С наступлением первых холодов вычищались камины, клумбы с цветами и грядки с клубникой укрывали на зиму, и все собирались у камина отметить окончание работ — до весенней оттепели.

За строками Елизаветы проглядывает хозяйственная жилка деревенской женщины. Ничто не пропадет даром. Удобрения, оленьи шкуры, коровьи кишки, отмечает она, проданы. Большой доход приносила овчина — по крайней мере до 1551 года, когда спрос на английскую шерсть сильно упал и, судя по записям в амбарных книгах Хэтфилда, продавать пришлось даже мясо больного скота, а наряду с поступлениями от продажи шерсти разного качества есть запись о «шкурах сдохших овец». Но экономия не препятствовала благотворительности. В числе расходов фигурируют выплаты нуждающимся ученым из Оксфорда и Кембриджа, подаяния некоей «бедной женщине из Ирландии», а также неназванным лицам. Щедро оплачивались расходы ближайших родичей Елизаветы. Семьдесят фунтов стерлингов были переданы «Эдмунду Болейну, дяде Ее Высочества», денежные подарки вручены «на крестины ребенка мистера Кэри» и «в честь отъезда из Хэтфилда миссис Кэри»: возможно, хотя и не наверняка, речь идет о сыне Марии Болейн и, стало быть, двоюродном брате Елизаветы, Джордже Болейне и его жене.

Хозяйственные счета в какой-то степени передают аромат повседневной жизни. В них отражены затраты на содержание двух жеребцов Елизаветы, на струны для лютни, цветы и травы, которыми она любила украшать и собственную комнату, и другие помещения замка. В счетах от Уоррена, портного, фигурируют как обыкновенные ткани вроде фланели и хлопка, так и изысканный черный бархат на мантии и капоры. Здесь же почему-то упоминаются два экземпляра Библии, что явно отражает новый образ Елизаветы-пра- ведницы. Иные записи напоминают о высоком положении хозяйки: дорогие вещицы — официальный новогодний дар королевского двора, заказы ювелирам — ответный жест в сторону Эдуарда и тут же перечень подарков его лакеям, грумам, музыкантам (след визита в дворец Сент-Джеймс в 1552 году), деньги участникам театральных представлений, разыгранных в ее честь.

Жизнь в протестантском Хэтфилде текла мирно и покойно, особенно в сравнении с многочисленным католическим окружением Марии, где выработался настоящий психологический комплекс обитателей осажденной крепости. С самого начала нового царствования отношения Марии с правителями страны становились все хуже и хуже; короля Эдуарда убедили, что само вероисповедание сестры настраивает ее против него, что же касается Сомерсета, а следом за ним и Дадли, то оба считали, что католическая вера не только губит душу, но и представляет опасность для государства.

Совсем недавно Мария сама обнаружила масштабы этой опасности. В июне 1550 года она попыталась бежать из Англии. Непосредственное участие в этом деле принимал Карл V: он послал в Эссекс торговое судно, которое должно было подобрать переодетую беглянку и доставить ее во Фландрию. В последний момент что-то не сладилось, но готовность Марии в любой момент пойти на авантюру ни для кого не оставалась секретом, и если ей когда-нибудь удастся осуществить свой план, последствия могут быть слишком серьезными. Поговаривали, что император собирается выдать ее за своего сына Филиппа, который в таком случае может претендовать на английский трон. Схема такова: Филипп вторгается в Англию, смещает Эдуарда как еретика и бастарда и начинает править страной от имени жены, но в интересах Габсбургов.

Контраст между двумя королевскими дочерьми становился все острее. Лондонцы уже привыкли наблюдать их передвижения во дворец и обратно и вполне могли оценить, как выглядит в каждом случае свита. Когда Елизавета оказалась в столице в последний раз — это было на Рождество, — ее, как отмечает один внимательный наблюдатель, сопровождала «целая процессия» знати, не говоря уже о сотне всадников из королевской гвардии. Бросались в глаза и знаки внимания, которые неизменно оказывал ей Совет; его члены, писал габсбургский посол, «сознательно ведут себя так, чтобы народ понял истинное значение принцессы, которая, будучи в лоне новой веры, стала по-настоящему величественной дамой».

Рождество отметили пышным приемом, Елизавета сидела на почетном месте чуть ниже Эдуарда, а по окончании застолья для короля и принцессы устроили различные представления, вроде охоты на медведя. Елизавете только что исполнилось семнадцать, Эдуарду — тринадцать; сидя рядом, похожие друг на друга и цветом кожи, и тонким овалом лица, они вполне могли произвести впечатление брата и сестры из любой знатной семьи, увлеченно наблюдающих за происходящим. А Дадли, устроившийся неподалеку и занятый беседой с французским посланником, всем своим видом походил на великодушного опекуна, которому нечего беспокоиться за судьбу трона.

Но и Мария, независимо от отношения к ней со стороны Совета, вполне могла явить себя «величественной дамой». Через два месяца она въехала в Лондон в сопровождении огромной процессии. Впереди двигались пятьдесят стражников в ливреях, а позади — восемьдесят знатных дам и господ (и это при том, что Совет никакого эскорта Марии не предоставил); к тому же на всем пути ее приветствовали, сопровождая до самого дворца, сотни обыкновенных горожан. Все конники и наверняка многие из пеших перебирали четки, так что государственный въезд превратился одновременно в религиозное шествие. Все это напоминало сакральное действо. Свидетели утверждают, что по ходу продвижения Марии и ее спутников на небе появлялись знаки: всадники в доспехах, светила, полыхающие нездешним огнем, — а земля мощно содрогалась.

Неудивительно, что Дадли опасался Марии, — она пользовалась популярностью в народе и воплощала как дух старой веры, так и прежние, более спокойные времена. И до сих пор, несмотря на все предупреждения и угрозы, ему не только никак не удавалось заставить ее отказаться от мессы, но даже молиться в одиночку, не привлекая к богослужениям своих многочисленных и влиятельных сторонников. А ведь, как утверждают, Дадли был «абсолютным властителем»; при содействии Уильяма Парра, графа Нортгемптона, и «этого безумца и забияки» Уильяма Херберта, который в непродолжительном времени сделается маркизом Пембруком, он полностью подавил Совет, перечить ему не смел никто. Кроме Марии. И Дадли все никак не мог отыскать способ заставить ее, как всех остальных оппозиционеров, повиноваться.

С Эдуардом Сеймуром, единственным серьезным потенциальным соперником, было почти покончено. Бывшего регента освободили из Тауэра в начале 1550 года, вернули в Совет, и он, как бы признав поражение, выдал свою дочь за старшего сына Дадли. Но уже весной следующего года Эдуард организовал заговор, который должен был привести к аресту Дадли, Нортгемптона и Пембрука, и, хотя вскоре был вынужден отказаться от своего плана ввиду его совершенной неосуществимости, некоторые из его сообщников успели распустить язык. В результате взяли под стражу самого Сеймура, которому было предъявлено обвинение в государственной измене.