– Нет. С подобными делами не может быть покончено до тех пор, пока остаются свидетели.

– Хорошо. Я это сделаю… в подходящее время.

– Ну вот и превосходно, сын мой. Полагаю, подходящее время наступит до твоего отъезда в армию.

Чезаре вдруг сжал правую руку в кулак и ударил по левой ладони.

– И подумать только! – воскликнул он. – Моя родная сестра снова будет препятствовать нам!

– Она очень любила своего супруга.

– Она любила нашего врага! Папа тяжело вздохнул.

– Увы! Грустно сознавать, но в своем горе она, кажется, совсем забыла о наших интересах.

Чезаре пристально посмотрел на отца. Еще совсем недавно Лукреция была его любимым ребенком, и Чезаре мог поклясться, что в Ватикане она пользовалась большей благосклонностью, чем кто-либо. Сейчас Папа уже не восторгался своей дочерью. Странное дело – Чезаре должен был совершить убийство, чтобы уменьшить отцовскую зависимость от сестры. Глупая Лукреция! Она могла бы править Италией, для этого от нее требовалась лишь любовь к отцу – ее чистая, бескорыстная любовь, и больше ничего. Ей же понадобилось показать, что ее скорбь по убитому супругу превосходит любовь к родителю – и Александр, который всегда избегал неприятных впечатлений, отвернулся от своей чрезмерно эмоциональной дочери.

– Не могу отделаться от мысли, что этот супруг околдовал ее какими-то чарами. Когда он был жив, мы не удосужились повлиять на нее должным образом. Теперь она так убивается по нему, что об этом знает весь Рим. И народ – это сборище сентиментальных бездельников – уже плачет вместе с ней и вопит о расправе над человеком, который избавил Рим от предателя. – Чезаре повысил голос. – Санча и она… они только и делают, что утирают друг дружке слезы да причитают о его добродетелях. И вот, дорогой отец, Лукреция Борджа – моя сестра и ваша дочь – уже готова вместе со всеми взывать о расправе над своим родным братом!

– Она никогда не будет взывать к расправе над тобой, Чезаре. Она любит тебя… какие бы минутные увлечения ею ни владели.

– Уверяю вас, сейчас она не думает ни о ком кроме своего мертвого супруга. Разлучите их, отец, – вдвоем они причинят нам немало хлопот. Отошлите Санчу обратно в Неаполь. А Лукрецию – куда-нибудь еще. Ничего хорошего ее присутствие нам не сулит.

Папа ответил не сразу.

Он думал: пожалуй, здравая мысль. Действительно, пусть ненадолго уедет от нас. Пусть немного успокоится. В душе-то она все равно Борджа, – такая же, как и все мы. Лукреция, как бы сейчас ни страдала, не будет слишком долго оплакивать человека, которого не вернуть ни слезами, ни упреками. Небольшой отдых в каком-нибудь тихом уголке Италии – и она уже затоскует по Риму, по своей семье. Была ли она когда-нибудь счастлива без них?

Наконец он сказал:

– Ты прав, мой сын. Санча вернется в Неаполь. Что касается Лукреции, то она тоже уедет из Рима. Полагаю, недолгое пребывание в замке Непи благотворно подействует на ее расстроенные нервы.

И вот Лукреция покинула Рим и поехала по дороге Кассия, что вела через Фарнезе, Баккано и Монтеросси, – на север, в величественный и суровый замок Непи.

Расположенный на горном плато с многочисленными окружающими его ущельями и угрюмыми отвесными скалами, этот замок был будто создан для того, чтобы навевать мысли о бренности человеческих страстей перед лицом могущественной природы. Однако Лукреция осталась равнодушной к его мрачному и грозному виду. Сейчас ей хотелось только одного – одиночества.

На ней всегда были черное платье и черная вуаль, а на ее столе появлялась только глиняная посуда. На долгие часы она запиралась в своих покоях и предавалась воспоминаниям о тех счастливых годах, которые провела вместе с Альфонсо – заново переживала их первую встречу, свадебную церемонию, рождение маленького Родриго. Мальчик жил вместе с матерью, и, видя его, Лукреция тщетно старалась забыть ту страшную минуту, когда она вместе с Санчей вернулась из апартаментов Папы и нашла супруга распростертым на постели… бездыханным… убитым.

Страдания и безутешная скорбь ни на мгновение не покидали ее. Подписывая бумаги, она отныне именовала себя Несчастной Принцессой Салернской.

За развитием событий Джованни Сфорца следил с нарастающим ужасом. Он знал – что произошло со вторым супругом Лукреции, то могло случиться и с первым. Опозоренный Папой и так долго проклинавший его жестокость, он теперь понимал, что прежде недооценивал свое положение – ему-то, по крайней мере, сохранили жизнь.

Сохранили, но не гарантировали.

Чезаре Борджа намеревался основать для себя герцогство Романья, а одной из важнейших крепостей этого герцогства предстояло стать городу Пезаро, синьором которого был Джованни Сфорца.

Вот и сейчас, в солнечный сентябрьский день, ему принесли очередное сообщение о том, что Чезаре неуклонно продвигается вперед. Увы, он знал о своей беззащитности перед ним. А что ждет Джованни Сфорца, когда он лицом к лицу встретится с Чезаре Борджа? Чезаре, убивший второго супруга своей сестры, едва ли воздержится от расправы над первым. Какую смерть сулят ему обагренные кровью руки Чезаре? Ведь именно он, Джованни, пустил по свету рассказы о скандальных интимных связях в семействе Борджа. Правда, кое-какие слухи о них всегда ходили, но досужей молве он придал характер достоверных сведений.

Если они ославили его импотентом, то он заклеймил их позорной печатью кровосмешения.

Вне всяких сомнений, чем ближе подступали войска Чезаре, тем менее подходящим местом для него становился замок Пезаро.

Куда он мог податься?

В Милан? Милан снова захватили французы, и его родственник Лудовико оказался в плену у Луи. Тогда он подумал о мантуйском роде Гонзага – ведь его первая супруга была сестрой Франческо Гонзага, того самого маркиза Мантуанского, который во время предыдущего французского вторжения так много сделал для освобождения Италии от несметных полчищ короля Карла Восьмого.

Итак, Джованни Сфорца отправился в Мантую, где был радушно принят Изабеллой д'Эсте, супругой прославленного Франческо Гонзага.

Изабелла недаром слыла одной из самых умных, образованных и красивых женщин Италии. Пожалуй, единственным ее недостатком была чрезмерная властность, происходившая от высокомерного пренебрежения ко всем итальянским фамилиям, кроме наиболее знатной и древней – то есть ее собственной, Эсте.

Десять лет назад, когда они поженились, Франческо обожал ее. Тогда она казалась ему самим совершенством, идеальным сочетанием проницательности и неотразимости. Что касается ее самой, то Изабелла всего лишь терпела его. Она недовольно морщилась, глядя на его высокую, хорошо сложенную фигуру, которую он унаследовал от своих германских предков, – черты, отличавшие Гогенцоллернов, не укладывались в ее представления о мужской красоте. Его нос был приплюснут; глаза – водянисты; лоб – слишком широк. Обаяние супруга ничуть не трогало Изабеллу, и она искренне удивлялась, когда таковое замечали другие женщины.