Покровительство царице Евдокии оказывал и назначенный в 1712 году новым суздальским епископом Игнатий Смола. В итоге его тоже дважды привлекли к сыску — в 1718 и 1721 годах. В вину епископу Игнатию вменялось то, что он ездил поздравлять царицу Евдокию в дни рождения царя и царевича, а также в ее собственные именины, «видел ее в светском платье и не доносил», а кроме того, «целовал у ней руку». Были и другие важные, с точки зрения следствия, прегрешения, о которых будет сказано ниже. Оправдываясь, суздальский епископ Игнатий, к 1721 году уже переведенный в митрополиты на крутицкую кафедру, говорил, что «поступал так, потому что ему неизвестно было о ее пострижении». Игнатий подтверждал, что никому из суздальских епископов и митрополитов не было «приказу», чтобы «смотреть» за царицей Евдокией. Поэтому, по его словам, она «жила в Суздале самовластно и никакого караулу при ней не было». Игнатий приводил и богословское обоснование, позволявшее думать, что царица не принимала пострига. Когда он был назначен на суздальскую кафедру, у него состоялся разговор с иподиаконом Иваном Пустынным, еще одним сыном духовника царицы ключаря Федора. Тот уверил епископа, что «зовут ее Евдокиею, а она-де не пострижена». Не поверить этому епископ Игнатий не мог. Он ссылался на церковные правила: «…понеже-де у монахинь из бельцов отцы духовные не бывают, и правило светским священником у монахинь духовниками быть возбраняет».

Епископ Игнатий Смола не сразу стал отдавать визиты царице Евдокии. В 1715 году он был в монастыре на праздник Покрова и не рискнул посетить кельи царицы. Евдокия, видимо, пожаловалась брату Аврааму, и тот, встретившись в Москве с епископом Игнатием, «пенял» ему: «…для чего-де ты в хоромы не ходил или будто к тебе какой указ прислан?» В ответ епископ, по его словам, упрекнул самого царицыного брата, что тот тоже не ездит в Покровский монастырь. Интересен ответ Авраама Лопухина, сказавшего, что «ему быть неприлично»; он ссылался на прямой запрет посещать царицу Евдокию. Позже, впрочем, епископ Игнатий уже не сомневался, поддерживать или нет жившую в Покровском монастыре царицу, и даже прислал ей в дар с архиерейской конюшни двух «возников», чтобы ей удобнее было выезжать из монастыря. Вольности эти в итоге дорого обошлись епископу Игнатию. Царь сам рассматривал его дело. Петра прежде всего интересовало, почему митрополит, ведая «правильную» царицу Екатерину, «почитал за царицу же бывшую царицу, монахиню Елену, и отдавал ей такую честь, которой весьма она отрешена». Велик русский язык! В обвинительной речи не случайно сказано «правильная», а не «законная» царица!

Ответ на все вопросы в отношении «бывшей царицы» был очевиден. Евдокия, даже живя в Суздале в Покровском монастыре, не переставала быть матерью наследника престола. А у царевича в его браке с Софией-Шарлоттой родились собственные дети: 12 июля 1714 года — великая княжна Наталья Алексеевна, а 12 октября 1715 года — великий князь Петр Алексеевич. Особенно опасным для семьи Петра I и Екатерины I, в которой рождались и выживали одни девочки, а мальчики умирали в младенчестве, стало рождение сына у наследника царства. Не случайно проницательный князь Борис Иванович Куракин говаривал своему свойственнику царевичу Алексею про Екатерину I: «Покамест у мачехи сына нет, то к тебе добра; и как у ней сын будет, не такова будет».

Царица Евдокия тоже очень скоро узнала о появлении внука, весть об этом донесли в ее монастырское уединение. Сохранилось письмо Авраама Лопухина духовнику царицы Федору Пустынному с рекомендацией торгового человека Алексея Колзакова, «которой известился, быв в Петербурхе, о рождении государя царевича сына Петра Алексеевича, и, ревнуя к нам по своему приятству, прибежал с тем известием ко мне всех прежде». Как видим, это было не единственное, а только первое известие Аврааму Лопухину о рождении сына у царевича Алексея. Оно имело чрезвычайное значение, потому что еще больше укрепляло династические права сына царя Петра и царицы Евдокии. Авраам Лопухин просил принять вестника — Алексея Колзакова — в Суздале «честно и искусно», представить его «государыни царице» и донести «ее милости, чтоб она ево соблаговолила наградить от себя чем, за ево многое усердие».

После этого в Покровском монастыре уже 27 октября 1715 года пели благодарственный молебен, а чуть позднее, 25 ноября, впервые справили тезоименитство великого князя, полного тезки своего деда — Петра Алексеевича. Не случайно, что тогда и суздальский епископ Игнатий перестал бояться встреч с опальной царицей и стал приходить к ней для благословения. Немного омрачить известие о появлении внуков могло лишь то обстоятельство, что царица Евдокия узнавала об этом от чужих людей. Например, празднуя появление на свет внука, она не знала, что несколько дней спустя после его рождения умерла жена царевича Алексея Петровича кронпринцесса София-Шарлотта. Страшась гнева отца, царевич Алексей по-прежнему избегал писать письма матери в Суздаль. Правда, отправляясь в свою роковую поездку за границу, он оставил для передачи матери 500 рублей. Но дороже всех денег были бы несколько строк, написанных рукою сына.

Когда царевич Алексей покинул Московское царство в конце 1716 года, то по дороге в Риге его встретила царевна Марья Алексеевна. Она единственная продолжала оказывать деятельную поддержку царице Евдокии. Царевна Марья буквально вынуждала царевича Алексея написать записку матери. А тот все равно отказывался это делать. Судя по материалам следственного дела о царевиче Алексее, между ними состоялся такой разговор: «Я писать опасаюсь», — говорил Алексей. «А что? — возражала царевна. — Хотя б тебе и пострадать, так бы нет ничего; ведь за мать, не за иного кого». Но и это не убедило царевича, он по-прежнему отговаривался: «Что в том прибыли, что мне беда будет, а ей пользы из того не будет ничего». Но все-таки поинтересовался: «Жива матушка или нет?» В ответ царевна Марья Алексеевна рассказала о главном, что ей было известно о царице Евдокии. О тех странных надеждах, которые питали ее жизнь: «Жива, и было откровение ей самой и иным, что отец твой возьмет ее к себе, и дети будут, а таким образом: отец твой будет болен, и во время болезни его будет некое смятение, и придет отец в Троицев монастырь на Сергиеву память, и тут мать твоя будет же, и отец исцелеет от болезни и возьмет ее к себе, и смятение утишится. И Петербург не устоит за нами, быть ему пусту» (это и есть те слова, которые легли в основу мифа о проклятии Северной столицы царицей Авдотьей). Ничего, кроме жалости, эти напрасные, обращенные к прошлому надежды царицы Евдокии вызвать не могли. Но царевич Алексей Петрович должен был запомнить перед своим отъездом слова тетки о том, как тяжело его матери в монастыре.

Тревога царицы Евдокии за сына, скрывшегося за границей от гнева отца в 1717 году, конечно, была велика. До нее дошли сведения о том, что царевича, как и ее саму, вынуждали уйти в монастырь и что он даже был готов это сделать, чтобы только избавиться от гнева и упреков отца. Именно тогда царица Евдокия получила разрешение епископа Игнатия отслужить всенощную у почитавшейся в Суздале иконы Казанской Божьей Матери. Одно из главных прегрешений епископа Игнатия, судя по предъявленному ему обвинению в Тайной канцелярии, состояло в следующем: «В прошлом 717 году церкви Казанские Богородицы, что в Суздале, попу (Якову) приказал ее, бывшую царицу, пустить петь всенощную, что тот поп и учинил». Рассказ о молитвах царицы Евдокии у означенной иконы остался также в ее грамотке сыну царевичу Алексею, обнаруженной К.И. Арсеньевым. Как и другие письма царицы Евдокии, документ не имеет даты. Однако есть все основания датировать это письмо концом 1717-го — началом 1718 года. 23 октября царице, по ее словам, было «видение» у Казанской иконы. Скорее всего, именно епископ Игнатий разрешил царице Евдокии сделать то, о чем она написала в письме царевичу Алексею: «поднять» в «дом свой» почитаемый в Суздале образ. Ведь обычно икона все время находилась в Казанской церкви на Торговой площади (эта деревянная церковь сгорела в 1719 году, а на ее месте был построен новый храм).