Мэйлахи сообщает дядям, что мы живем в «Италии», и они улыбаются.

Мама спрашивает, не найдется ли для нас с Мэйлахи хоть каких-нибудь ботинок, и дяди отвечают, что ей надо лично прийти в Озанам-хаус[45] и подать прошение.

Мама сетует, что она еще не оправилась после родов и не сможет стоять в очереди, но дяди отвечают, что правила для всех одинаковы — даже женщина из Айриштауна, которая недавно родила тройню, и та стоит в очереди, а про наше бедственное положение они в Общество доложат.

Они направляются к лестнице, и Мэйлахи хочет им показать, на какую ступеньку ангел положил Майкла.

— Не сейчас, — говорит ему папа.

Мэйлахи плачет, и один дядя вынимает из кармана ириску и дает ему, а я жалею, что мне не о чем поплакать, а то меня б тоже ириской угостили.

Я снова иду вниз и показываю дядям, куда наступать, чтобы не промочить ноги. Они все качают головами и повторяют:

— Господь Всемогущий и Матерь Божья, какая нищета! Да там не Италия, а настоящая Калькутта.

Наверху папа упрекает маму, что она, мол, попрошайничала.

— У тебя что, гордости нет, что ты ботинки выпрашиваешь?

— А что мне остается делать, ваше высочество? Дети что, без ботинок ходить должны?

— Старые починю.

— Да они на ходу разваливаются.

— Все равно починю, — не сдается папа.

— Если б умел еще, — бросает ему мама.

На следующий день папа притаскивает откуда-то велосипедную шину и тут же велит мне сбегать к соседу, мистеру Хэннону, за обувной колодкой и молотком. Потом берет мамин острый нож и вырезает из шины заплатки. Мама ругается, что он вконец нам ботинки испортит, но он молча прибивает куски резины к подошвам.

— Да, Боже ж мой, оставь ботинки в покое, их тогда до Пасхи хватит, да и в Обществе что-нибудь дадут.

Но папа все колотит молотком, но квадраты резины слишком большие — они торчат с боков и свисают спереди и сзади. Он велит нам надеть ботинки и обещает, что уж теперь то ноги не промокнут и не замерзнут. Но как ходить в таких ботинках, если все время спотыкаешься из-за торчащей повсюду резины? Папа велит мне вернуть колодку и молоток мистеру Хэннону.

— Бог ты мой, что с твоими ботинками? — смеется миссис Хэннон, а мистер Хэннон только качает головой, и мне от этого стыдно. Наутро я не хочу идти в школу и притворяюсь больным, но папа все равно поднимает нас с постели и дает нам гренки с чаем.

— Радоваться надо, что у вас вообще ботинки есть, — укоряет он нас. — Некоторые мальчики даже в холод босыми ходят.

Над нами начинают смеяться еще по дороге в школу — толстые куски резины прибавляют несколько дюймов роста.

— Эй, долговязые! — хохочут мальчишки. — Как там погодка наверху?

В моем классе шесть или семь босых мальчишек. Они помалкивают, и я не знаю, что лучше: спотыкаться из-за резины или ходить босиком. Если у тебя нет ботинок, то все босоногие с тобой заодно, а если у тебя ботинки на резиновых шинах, то ты такой один, если не считать брата, и приходится давать отпор обидчикам в одиночку. Я сажусь на скамью в школьном дворе и снимаю ботинки и чулки, но когда я захожу в класс, то учитель спрашивает, где ботинки, потому что помнит, что они у меня были. Он заставляет меня вернуться во двор за ботинками и надеть их.

— Зубоскалите? — обращается он классу. — Над чужим горем смеетесь? Есть у нас такие, кто считает себя совершенством? А ну, поднимите руки!

Рук нет.

— А богатые сынки, у которых денег куры не клюют? Ну?!

Снова никого.

— Зато есть такие, кто вынужден обувь чинить тем, что есть. А у некоторых и вовсе ботинок нет. Так вот, это не их вина, и стыдиться тут нечего. У Господа Нашего ботинок не было. Он босым умер. Или он, по-вашему, в ботинках на кресте висит? Видите вы там ботинки?

— Нет, сэр.

— Итак, чего вы там не видите?

— Ботинок, сэр.

— Еще хоть раз услышу, что кто-то потешается над Маккортом или его братом, живо палку в ход пущу. Ну-ка, повторите, что я в ход пущу?

— Палку, сэр.

— А ясеневая палочка, она больно бьет. Со свистом пройдется по мягкому месту того, кто смеется и дразнится. По чьему мягкому месту?

— Того, кто смеется, сэр.

— И?

— Того, кто дразнится, сэр.

Больше нас никто не дразнит, и мы шлепаем подметками из шин до самой Пасхи, а потом в Обществе Святого Викентия нам дают ботинки.

* * *

Каждый раз, когда я ночью встаю пописать в ведерко, то проверяю, нет ли ангела на седьмой ступеньке. Иногда мне мерещится свет на лестнице, и если все спят, я на всякий случай сижу на ступеньке и жду: вдруг ангел снова принесет малыша или просто так прилетит? Я спрашиваю маму, помнит ли ангел младенцев, которых он кому-то принес?

— Конечно, помнит, — отвечает она. — Ангел никогда не забывает младенцев, а иногда даже навещает, чтобы проверить, все ли у них хорошо.

Вот уж ангел бы на все мои вопросы ответил, если это не девчонка-ангел, конечно. Хотя девчонка тоже бы ответила — я еще никогда не слышал, чтоб ангелы на что-то не отвечали.

Я долго сижу на ступеньке и не сомневаюсь, что ангел сидит рядом со мной. Я рассказываю ему обо всем, о чем даже маме и папе не расскажешь из страха, что дадут подзатыльник или на улицу отправят. Я рассказываю ему про школу, и как сильно я боюсь учителя с палкой, и еще когда он орет на нас на ирландском, а я не понимаю, потому что я же из Америки приехал, а другие мальчики уже год как ирландский учат.

Я сижу и сижу, но потом или совсем замерзаю, или папа просыпается и велит мне вернуться в постель. Это ведь он сказал мне, что ангел прилетает на седьмую ступеньку, и вроде бы должен понимать, почему я там сижу. Как-то ночью я признался ему, что жду ангела.

— Вот это да, Фрэнсис. Ты у нас фантазер, оказывается, — удивляется он.

Я возвращаюсь в постель, и слышу, как он шепчет маме:

— Бедняга, сидел на лестнице и с ангелом беседовал. — Он смеется, и мама тоже, а я думаю, какие все-таки странные эти взрослые: смеются над ангелом, которым им же малыша принес.

* * *

Перед самой Пасхой мы переезжаем вниз, в «Ирландию». Пасха лучше Рождества: на улице тепло, со стен не капает, на кухне больше не плещется море, а рано утром туда даже заглядывает солнце.

В хорошую погоду мужчины сидят на улице, курят сигареты, когда они есть, обозревают окрестности и смотрят на то, как мы играем. Женщины стоят, скрестив руки на груди, и судачат о чем-нибудь. Им сидеть некогда — хозяйством надо заниматься, за детьми приглядывать, еду готовить, да и мужчинам стулья нужнее. Те-то сидят, потому что утомительное это дело — ходить по утрам на биржу, обсуждать мировые проблемы и решать, на что употребить остаток дня. Одни идут к букмекеру — поставить на надежную лошадку шиллинг-другой, другие часами просиживают в библиотеке Карнеги за чтением английских и ирландских газет. Безработному надо быть в курсе событий, потому что его собратья — настоящие знатоки по части того, что в мире делается, и нельзя ударить в грязь лицом, если кто примется рассуждать о Гитлере, Муссолини или о том, как туго приходится миллионам китайцев. Безработный приходит домой, проведя день у букмекера или за чтением газеты, и жена не будет ворчать, если он минутку-другую посидит в тишине и покое с сигаретой и чашкой чая, размышляя от судьбах мира.