Рышард, старший сын Эвы, учился на архитектора, прекрасно рисовал. Он был похож на мать, но и отцовские черты угадывались в его лице. Он взял все лучшее, что было в них обоих, – значительность отца и красоту и мягкость матери. Рышард возился с нами, детьми, учил рисовать, набросал карандашом наши портреты, а Энрико, надутый как индюк, не сводил с брата ревнивого взгляда. Уже тогда было видно, какое это неистовое и жестокое существо. Он боялся и слушался только отца, боготворил старшего брата и ревновал его к матери. Как-то раз он толкнул Эву, полный злобы, оттого что Рышард собирался с ней в театр, вместо того чтобы идти с нами кататься на санках. Надо сказать, что Эва и старший сын постоянно были вместе – Рышард сопровождал ее в костел, в театр и просто по магазинам в то время, как сеньор Рикардо был занят, встречаясь с видными правительственными чиновниками.

Мы знали, что Эва очень богата, мы сами являлись небедными людьми, но в том, как она швыряла деньги, было что-то пугающее. Она купила нам всем дорогие подарки, маме – кольцо с бриллиантами, шубу, платья, двоюродным сестрам и братьям – золотые безделушки, портсигары, часы. Даже моим сестрам, Гражине и Урсуле, совсем маленьким тогда, подарила золотые сережки. Казалось, она боялась не успеть одарить всех перед разлукой на долгие годы, а может, и навсегда. Она встречалась со своими школьными подругами, теперь солидными семейными дамами. Они приходили к нам в дом и превращались снова в шумных веселых барышень. Почти каждый день она уезжала в гости кататься на лошадях или в театр – всегда в сопровождении Рышарда. Он говорил по-польски с приятным акцентом, был приветлив, улыбчив и очень хорош собой – смуглый брюнет с синими глазами.

Варшава сияла огнями, всюду гремели духовые оркестры, устраивались вечера и балы, украшались елки, крутились карусели в парках. Я вспоминаю то время, почти две недели перед Рождеством, как нескончаемую вереницу праздничных обедов, блеск хрусталя и серебра, разговоры за столом по-французски о политике, путешествиях, опере, любви. Разные смешные истории, которые мастерски рассказывал отец, смех и звонкие голоса дам, музыку, подарки и запахи, которыми был наполнен дом: крепких сигар, кофе, ванили, жареного гуся с яблоками и черносливом. Большие блюда с хрустящими фаворками, посыпанными сахарной пудрой, шоколадными мазурками, которые пекла, не доверяя кухарке, мама, ромовыми бабами с изюмом и цукатами, щедро облитыми ванильно-сахарной глазурью, стояли на буфете, и мы, дети, воровали печенье, невзирая на запреты старших.

Я помню сеньора Рикардо в смокинге и лакированных туфлях, с бриллиантовыми запонками в манжетах ослепительно-белой рубашки, и Эву, в бальном кремовом платье, на груди приколота белая живая роза, с бриллиантами в ушах и на шее, с высокой прической, чужую, далекую, невероятно красивую – они собираются на бал в испанское посольство. Прекрасная пара, считали все. Он – олицетворение мужества и силы, она – красоты и женственности.

А ожидание подарков от святого Миколая? Мы, старшие, уже знали, что никакого святого Миколая не существует на свете и подарки покупают сами родители, и снисходительно переглядывались, когда малыши рассказывали друг другу, что принесет им святой в этом году. Взрослые наряжали елку в гостиной, а мы подглядывали за ними. Эва, тонкая, изящная, в синем платье, в туфлях на высоких каблуках, с волосами, поднятыми надо лбом по моде того времени и рассыпанными по плечам локонами, в руке – блестящая рождественская звезда из зеркальных бусин, семейная реликвия. Рышард стоит на табурете, а она протягивает ему звезду. Так и осталась в моей памяти эта картина: Рышард наклонился, чтобы взять звезду у нее из рук, а она, подняв к нему лицо, смеясь, говорит что-то. Вернее, две картины, как моментальные фотографии – Эва и сеньор Рикардо перед балом, нарядные, чужие, отстраненные, и Эва с Рышардом около елки…

После Рождества мы уехали под Краков к брату отца, дяде Францишку, который вел уединенную жизнь помещика и землевладельца. Лес окружал его громадный дом, снегу навалило по пояс в ту зиму, и нам казалось, что мы перенеслись из Варшавы двадцатого века в средневековую глушь. Трещали дрова в камине, добродушные собаки бродили по дому – дядя обожал охоту. Тащили со стола все, что могли достать. Там я впервые увидел такс и удивился их странному виду. У дяди их было с десяток, не меньше, ласковых, с выпуклыми глазами, невероятно длинных и, как мне казалось, очень женственных.

Помню катание на санях, звон бубенчиков на конской сбруе и охоту на кабана – самое главное событие праздника, в котором, разумеется, участвовали только мужчины. Помню громадного вепря – охотничий трофей, желтые его клыки, полузакрытые длинными светлыми ресницами глаза, косматую жесткую шерсть…

Третьего января нового года гости уехали. Я помню, как прощались мама и тетя Эва – мама плакала, а Эва нет, но была бледной и печальной. Все понимали, что увидеться снова им придется не скоро. Они прощались навсегда. Дом опустел, праздники закончились, жизнь постепенно входила в наезженную колею. И понемногу память о Рождестве тридцать пятого стала затягиваться дымкой времени.

Через два года Эва неожиданно вернулась в Варшаву. Без мужа, с сыном Рышардом. Они вернулись навсегда. Что произошло у них с мужем, никто точно не знал. Они заезжали к нам раз или два, я видел однажды, как плакала мама, рассказывая что-то отцу. Увидев меня, она замолчала, но я успел услышать, как она сказала: «Эва ни в чем не виновата!» Эва купила дом на Мокотове, Рышард стал работать архитектором в какой-то частной фирме. Жизнь они вели, как я понял, очень уединенную, у нас бывали редко, что было довольно странно, принимая во внимание дружбу между Эвой и моей мамой, я ничего о них не слышал до самой войны. Ходили какие-то слухи и сплетни, всем было интересно, почему прекрасная Эва вернулась домой после двадцати лет супружества. Всякое говорили… Официальной версией стала в конце концов версия о победе аристократической семьи, для которой Эва так и не стала своей, что сеньору Рикардо якобы подыскали более выгодную партию, а гордая Эва предпочла уехать. Глупости, конечно, какая партия в его годы… Да и прекрасные сыновья сеньора Рикардо, Рышард и Энрико, кем бы ни была их мать, принадлежали к его роду. Людям хочется сказки, вот они и выдумывают разные небылицы.

А потом началась война и Варшаву оккупировали немцы. Отец находился в Англии, в штаб-квартире аковцев[7]. Я ничего не слышал об Эве и Рышарде до августа сорок второго, когда нам сообщили, что они оба арестованы за участие в Сопротивлении. Эва, говорили, давала деньги подпольщикам. Мама бросилась к немецкому офицеру, который жил на квартире у ее знакомых, просила его узнать, как и что. Их держали в городской тюрьме, мама носила туда передачи, еду и одежду, но так и не увидела ни разу ни Эвы, ни Рышарда. Да и были ли они там, неизвестно. Так и потерялись их следы.

Отец мой погиб в сорок четвертом при бомбежке Лондона, мама умерла через два года после окончания войны, в сорок седьмом. До самого последнего дня она ждала отца, надеялась, что он жив. Война погубила миллионы людей, а судьбы выживших были так тесно переплетены с судьбами погибших, что война для них продолжалась еще долго, а может, так никогда и не закончилась. Мама часто плакала, перечитывая письма отца. Мы положили эти письма ей в гроб, а еще нитку жемчуга – подарок папы, когда он был еще женихом. Она сама попросила об этом.