Когда Ева появилась в холле и подошла ко мне, я едва узнал ее. Раньше она была платиновой блондинкой, распущенные волосы свободно ниспадали на плечи, теперь они были каштанового цвета и собраны на затылке. Она выглядела строгой и неприступной, а серый брючный костюм только усиливал это впечатление. Взгляд холодный, ненакрашенные губы не складываются в улыбку. Вялое рукопожатие: мой приезд явно ее не обрадовал. Я не успел ничего сказать, как она спросила:

— Ты приехал ради нее или ради меня?

— Не знаю, о чем ты, — ответил я.

— Ты опоздал, — сказала Ева. — Час назад она уехала.

— Кто уехал? Бога ради, о чем ты?

— Не притворяйся, тебе каким-то образом удалось узнать, что Валери проведет Троицу здесь. Но она уехала, и, полагаю, у нее нет настроения видеться с тобой. Оставь ее в покое!

— Ева, я понятия не имел, что Валери здесь, я даже не знаю, где она сейчас живет, с тех пор, как мы расстались, я вообще ничего о ней не слышал.

— Стало быть, ты приехал ради меня. Я польщена. Давай-ка присядем.

Чувствуя легкое головокружение, я вышел вслед за ней на панорамную террасу. Заказал еще один «ферне», а Ева — бокал красного вина.

— Почему Валери приехала сюда? — спросил я.

— Естественно, для того, чтобы повидаться со мной, — ответила Ева.

— Значит, вы все еще общаетесь? Удивительное дело, — сказал я.

— Она моя подруга.

— Но тогда ты… Ты знаешь, о чем я. Ты ей все рассказала?

— Бывают вещи настолько пустячные, — сказала Ева, — что о них и говорить не стоит.

— Спасибо, — сказал я.

— Это не значит, — продолжила она, — что тогда я, во всяком случае задним числом, не удивилась самой себе. Меня испугало, что я могу быть такой.

— Не стоит принимать это близко к сердцу. Всякое случается. Не будь так строга к себе. Что, Валери рассказала тебе о разрыве со мной? Я хочу сказать: уже тогда?

— Да, рассказала. В тот самый день, когда я приезжала к тебе. Но почему ты мне ничего не сказал? Ты что, не понял, в каком состоянии оставил Валери?

— Она показалась мне спокойной и собранной, не пролила ни слезинки, да и потом не было ничего такого, что могло бы вызвать у меня тревогу, — ни упреков, ни жалоб, ни желания выговориться напоследок.

— Все это ты истолковал на свой манер, — сказала Ева, — так, как тебе было выгодно. Образ тихой, молчаливой Валери, которая спокойно и без жалоб возвращается к обычной жизни, избавлял тебя от сочувствия и раскаяния.

— Я не ясновидец, — запальчиво сказал я. — Откуда мне знать, что у кого-то что-то болит, если я не вижу гримасы боли на лице? И вообще, ты мне порядком действуешь на нервы. Хватит с меня проповедей.

— Никто тебя не держит, — сказала Ева.

— Да, — отозвался я, — правильнее было бы уйти.

— И все же, по-видимому, что-то мешает тебе это сделать.

— Откуда ты взяла?

— Вижу, как ты покусываешь нижнюю губу. А еще предполагаю, что ты явился сюда не только затем, чтобы сказать мне «добрый день».

— Гм… — сказал я, а Ева спросила:

— Ты что, в самом деле ничего не слыхал о Валери?

— Абсолютно ничего.

— Она уехала далеко и живет одна. Не сумела перенести разрыв.

Какое-то время мы молчали. Потом, хоть я был уверен, что Ева преувеличивает и явно старается внушить мне чувство вины, я сказал: мне очень жаль, что Валери так трагически восприняла разрыв со мной, я не думал, что так много значу для нее, она ничего такого не говорила. Похоже, заметила Ева, для тебя имеет значение только то, что сказано, а остального ты не видишь. Правда, Валери тоже была слепа, но в совершенно ином роде. Я сказал, что это был бы занятнейший каприз природы, если б двое слепых нашли друг друга. Однако Ева не подхватила мой шутливый тон.

— Тут вкралось небольшое недоразумение, — сказала она. — Валери не сумела перенести разрыв с мужем, а не с тобой.

Я сглотнул слюну и спросил Еву, зачем же она тогда рассказала мне, да еще в таком драматическом тоне, о страданиях Валери, о ее тяжелом состоянии после разрыва со мной.

— Потому что так оно и было, — ответила Ева. — Потому что Валери действительно была в отчаянии, ведь она — это ее слова — любила тебя с непостижимой страстью. И тем не менее всегда знала: что-то между вами было неладно. Однажды она рассказала мне о сцене, которую вы с ней наблюдали на детской площадке. Какой-то ребенок сидел на качелях, а рядом стоял отец. У него в руках была газета, и он, не отрывая глаз от этой газеты, время от времени машинально покачивал качели. Ты даже не заметил, каким холодным равнодушием был преисполнен этот папаша. А Валери не насторожилась, увидев твою реакцию, она вообще заставляла себя забывать о многом, что замечала в тебе. Ее сердце влеклось за ее чувствами — буквально так она выразилась, и она бездумно наслаждалась этим состоянием. Но вскоре ей стало ясно, что она не должна делать из своего мужа глупца. Поэтому она его и оставила, хотя смутно понимала, что это не насовсем, и подавляла в себе чувство вины.

Теперь, возможно, кажется, продолжала Ева, будто Валери поведала ей все, что касалось меня и ее мужа, но это не так. На самом деле она мало что рассказала, и рассказывала как бы на ощупь, словно пыталась вспомнить какой-то сон. О жизни с Феликсом — это имя я наверняка слышал — она рассказывала почти исключительно намеками.

— Это мне знакомо, — сказал я, — со мной она держалась примерно так же, о своей жизни рассказывала урывками, предпочитала окружать себя таинственностью, и эти ее фокусы все больше и больше действовали мне на нервы.

— Это ошибка — по себе судить о других, — заметила Ева. — Если ты сам часто прибегаешь к разным ухищрениям, это не дает тебе права истолковывать таким же образом поведение Валери и говорить о каких-то там фокусах.

Я спросил Еву, посещает ли она психологические курсы. Она ответила, что сама она не психолог, но очень советовала бы мне изучить эту практику, хотя в глубине души не верит, что можно научить человека вникать в чьи-то переживания. Как бы то ни было, но она расценивает сдержанность Валери, то, что Валери трудно было рассказывать о себе, как проявление стыдливости и особой тактичности. Кроме того, Валери знала, насколько сложно вообще передать словами такую непростую и противоречивую материю, какой являются чувства. В душе у Валери царил хаос, она сама сказала об этом Еве. Она чувствовала себя виновной и невиновной, подавленной и счастливой, опустошенной и переполненной — и притом зачастую одновременно. Но и это тоже только намек на ее тогдашнее положение, и, в сущности, надо радоваться, что она вышла из этой ситуации, отделавшись лишь нервным расстройством — вместо того чтобы просто сойти с ума.

— Я, между прочим, тоже вышел из этой ситуации с расстроенными нервами, — сказал я, — только Валери объясняла это совершенно иначе. О хаосе чувств никогда не было речи, и я его почти не замечал, так что сейчас мне довольно трудно вообще в него поверить.