пытаясь постичь счастливую мысль, доискаться до сути. — Причина в моём отце? В службе ему? В его власти? В чём?

Джерард качнул головой, призраком проходя меж тонких силуэтов деревьев. Небо светлело от края, пепел мешался с сажей, на небе дотлевал свой костёр, что вскоре разгорится углями рассвета.

— Отец твой покупал моё оружие и воинское чутьё, но не верность. Её я не продаю за золото, и даже золото его осталось при нём. Я ничего не должен лорду Остину.

— Вот как… — Я нашла в себе способность удивиться и испытать обидное веселье: едва ли отец догадался узнать, чем поистине куплена преданность воина из-за моря. — Выходит, ты сам избираешь для себя господ? Чем же не угодил мой отец?

— Быть может, я и недолго прожил среди людей, но прожил так, чтоб научиться их понимать. Это не сложнее, чем узнать сид. Ангэрэт, в твоём отце сидит тьма, которую он сам в себе не видит… или страшится признать. Я остался в Таре ради тебя, не чтобы служить ему.

— Так или иначе, его гнев пал бы на наши головы, — продолжала я упрямо.

Он вздохнул, останавливаясь напротив. Окованное серебром небо и перекрещенные ветви над головой; Джерард казался мне фением времён королевы Мейв, фением, усыплённым чарами холмов и пробудившимся в наши дни, иль вовсе — князем из дивного народа.

— Я дважды выводил тебя из замка так, что этого никто не узнал, неужто не сумел бы повторить и в третий? Замки и стража не помеха тому, кто вырос под холмом. Мне не впервой путать погоню и спрямлять тропы, не один толстосум сулил награду за мою голову, однако ж она по-прежнему при мне. Нет, Ангэрэт, я не боюсь гнева твоего отца.

Я видела: он не лукавит и не бахвалится попусту. Делать нечего: раз уж решила идти напрямки, придётся досказать то, чего не хотела ни говорить, ни слышать.

— Ты любишь их?

— Любит ли муха паука, в чьи сети угодила? — зло расхохотался Джерард.

Я была уже давно не рада, что завела про них речь, но и отступить не могла. Не теперь, когда майское колдовство одарило заёмной смелостью, поманило образом счастья. Повинуясь порыву, я приблизилась к Джерарду, ищуще заглядывая в прищуренные глаза.

— Джерард… забери меня отсюда, из этой клетки, невмоготу… задыхаюсь. Отец едва обо мне помнит, а вспоминает лишь затем, чтобы помучить. Он мстит мне за смерть матери… Мачеха стала со мной ласкова, она задумывает подлость, иначе и быть не может: я знаю её, у неё чёрное сердце, чёрное, как у сидхе… Одна Нимуэ любит меня, она рассказывала про настоящую кровь, и я встретила… Джерард, если ты думаешь, что мне нужна роскошь, слуги, что я не смогу без такой жизни… но ведь я не выбирала её, она была дана мне с рождения! А я всегда мечтала об иной. Это правда, что я ничего не умею, но я научусь, ведь есть же руки и есть желание, верно ведь? Давай уйдём сейчас, что нас держит? Пожалуйста… Пожалуйста, Джерард…

В ответ он обнял меня, хоть и совсем иначе, нежели недолгий срок назад.

— Не могу, Ангэрэт. Как бы я хотел этого, но не могу. Если отрекусь от них, рядом со мной тебе станет опасно всё равно как посреди вражеского войска. Они не простят предательства, и причинят вред не мне, тебе. Я для них всё равно что вещь, которую они всегда считали своей, потому они отомстят тебе, за то, что осмелилась забрать принадлежащее им. И тем преподадут мне урок. Ангэрэт, неужели ты думаешь, что за все годы я не пытался избавиться от их власти? Пытался, и не единожды. Но это ни к чему не привело, они лишь забавлялись, возвращая меня вновь и вновь. Возвращали едва ли не с того света, залечивали раны, утешали, как дитя, но сами смеялись при этом. Они вредили тем, кто становился мне дорог, кто имел несчастье хоть немного сблизиться со мною. Тогда я стал гнать всех от себя; вызвать ненависть не так уж сложно, даже если до неё была любовь… порой ещё и легче. Они научили меня бояться любви, чтоб не навлечь, помимо воли, проклятья. Но никто ещё не был мне так дорог. Потому… то, что произошло, не должно повториться.

Я слушала и отказывалась слышать. Джерард признал, что я дорога ему, что он — возможно ли поверить? — любит меня. Но как горько оказалось узнать это желанное откровение среди того другого, что он сказал! Чувство есть, но оно недостижимо, как звёзды, что так ясно светят на небе, но не дают ни холода, ни жара, как ни тяни руки.

— Мы уйдём… далеко-далеко, в страны, о которых ты рассказывал, туда, где их власть не достигнет нас. В дикие земли, прочь от дома, всё равно куда, лишь бы с тобою…

— Магия повсюду. Сколько ни бежал, нигде не нашёл места, куда бы не дотянулась их власть. Они сами — воплощение силы.

— Так что же нам делать?!

— Нас нет. Есть ты и я, судьбы наши вились порознь, и так оно всего лучше. Я для тебя хуже любой невзгоды, и давно следовало мне уйти, но ты держишь крепче колдовства. Я не стану твоей погибелью, Ангэрэт. Подходит срок прощанью.

— Не говори так!

— Говорить не больше радости, чем слушать. Или по душе мне мучить тебя? Вернись!..

Но я уже бежала средь яблонь, и белизна ветвей призраками колыхалась надо мной. Куда бежала, от кого, зачем? По одному лишь детскому капризу, словно бы нелепой выходкой могла решить что-то или доказать. Джерард говорил о невозможности счастья и понимал в колдовстве и жизни уж верно более моего, но я слышала одно: он любит, любит меня. А значит, нет иных преград, прочь их, какое право имеют они вставать меж нами? Я бежала, и в гуле крови взбудораженное воображение слышало, как смеются сидхе.

5

Я должна была уж пробежать невеликую рощицу насквозь, не говоря о том, что Джерард мог тотчас догнать меня. Положим, впрочем, что он не стал потакать капризам влюблённой дурочки и не погнался за нею или же последовал не спеша, ожидая, покуда образумится и возвратится сама, осознав бесполезность и даже вред ребячества. С этим расчётом я и пошла ему навстречу — так казалось. Разминуться было решительно негде, заплутать — немыслимо даже для человека, не привычного к одиночным прогулкам, каковым, вне всякого сомнения, и являлась пленница замковых