перед нами творилось хоть и диковатое, первобытное, но поистине завораживающее волшебство и отчего-то оно казалось таким правильным, не однозначно добрым, нет… но — всё происходило, словно бы так и должно быть. Что-то нужное, истинное, как сама жизнь. Быть может, сходно со мною чувствовал и Джерард. Быть может, мы оба осознали тогда непостижимую ценность мига, когда готовились стать частью этого великого волшебства.

Джерард поднял отломленный сук, и дерево само загорелось в его руках. Прикрыв глаза, я глубоко вдохнула дурман колдовской ночи и сделала шаг.

Казалось, само время исчезло или, подобно Уроборосу[10], свернулось в кольцо, возвращая к началу, замыкая в вечности. Мистическая сопричастность к чему-то непознаваемому, непредставимо древнему отзывалась во мне экстатической дрожью.

Никогда и нигде я не видела такого числа людей, и тем прекрасней было, что собрались они не для взаимного истребления, не по велению облечённых властью. Собрались не для смерти во имя лживых посулов и честолюбия высоко стоящих одиночек, но для жизни и во славу её, чтоб и впредь вечность замыкалась в кольцо.

Теперь я видела, что огни слетаются не сами по себе, и из призраков, из фантастических существ факелоносцы и женщины со свечами в руках стали превращаться в людей. Из неостановимого хоровода внимание выхватывало отдельные лица, но всё едино люди эти не воспринимались мною как простые потомки Адама и Евы. Вовлечённые в творимое здесь и сейчас таинство, они тем самым словно вобрали в себя черты легенд.

Я забыла и не хотела знать о том, что люди эти живут в одно со мною время и в одной земле, что они пасут скот, возделывают пашни, трудятся мастеровыми, едят тот же хлеб, любят своих детей. Я видела тех, кто, отринув христианские обряды, забыв затверженные молитвы, поднялся на холм Тары по зову языческой крови. Я видела тех, для кого, как и для меня, время перестало что-либо значить, стёрлись отметки и зарубки, все эти бесконечные anno domini[11]… Я видела тех, кто жил во времена Патрика, и Кухулина[12], тех, кто встречал пришедшие с северо-запада корабли Туата де Дананн[13]… В них собрались все поколения, когда-либо рождавшиеся и не рождённые, смертные и вечно живые…

И мне самой казалось так естественно, что и я была тогда и Ангэрэт, и Гвинейрой, и её матерью, и бесконечной чередой женщин, что не умирали, но продолжали жить в своих дочерях, неся в себе память, и мудрость, и мягкую женскую силу, что немыслима без любви, что хранит наших детей, наши семьи и наших мужчин, и саму землю.

— Ты дрожишь. — Джерард притянул меня к себе одной рукой, таким естественным и простым жестом, точно делал это тысячу раз, а я… я так же легко прижалась к нему и опустила голову на плечо, блаженно зажмурившись, точно кошка. Людская река огибала нас, но мы были в ней, внутри неё. Сквозь лепестки век светило розовое пламя.

— Мне горячо и тесно, Джерард. Вот здесь… — я коснулась груди, и сердце откликнулось, толкнулось в ладонь. — Во мне что-то изменяется, словно я — уже не только я… больше, чем я. Словно за миг стала сильней и старше. Это так… прекрасно. Ты чувствуешь это?

— Да. Чувствую, — тихо отозвался он, но я услышала. Я словно стала чувствовать острей и глубже, почти нелюдски.

И с Джерардом происходило то же. Ток его крови под моими пальцами, трепет тонких ноздрей, когда он по-звериному втягивал пьяный и дикий запах майской ночи, отблески огня в его глазах — так явственно, словно в них и впрямь горело пламя. Толпа подхватила нас и закружила, подчиняя первобытному ритму, которому никто не учил, как в танцах, никто не выбивал его, не сыграл, не напел, но каждый слышал его и знал, знал всегда, нужно было только вспомнить. И этот хоровод, исполинская змея Уроборос, поглотила нас, но не разлучила, лишь крепче сжались ладони, лишь сблизились тела. Горела трава под ногами, горели костры, само небо полыхало: от подола, занявшегося от самого великого костра на вершине холма, и выше — там, куда летели искровые звёзды.

И я плясала, не чувствуя усталости, не чувствуя тела, словно растворившись в этом жаре, между заревом света и первозданностью тьмы, танец, что торжествовал над жеманством и степенностью тех, которым меня учили прежде. Порой мне виделись смутные силуэты и образы в клубах дыма и слышался дикий смех и отзвуки пения на незнакомом языке. И не было ни страха, ни удивления. Всё так, как и должно быть: то духи и все те, кто незримыми от века существует обок нас, радуются и празднуют вместе с нами — они не забыты.

Не помню, кто протянул мне чашу, до краёв полную вересковым мёдом. Я пригубила, и на языке осталась терпкая горчинка, а по венам волною разлилось тепло. Я передала чашу, и ладони Джерарда на миг обхватили мои. Не сводя с меня взгляда, он поднёс к губам напиток и сделал глоток. Такие чаши передавались по кругу, и в смехе, что неумолчным звоном дрожал в горячем и духмяном воздухе, всё явственней различалось что-то тягуче-сладкое… капелька цветочного мёда, осевшая на дне и выпитая с последним глотком. Я видела, как какой-то мужчина отхлебнул питья и напоил им девушку из своих губ, а пролившиеся капли слизнул с её подбородка и ключицы. А она обхватила его за шею, прогнувшись так, что венок упал в огонь с её кудрявых распущенных волос, и охотно позволяла делать это с собой. Кажется, Джерард увидел то же, что и я, потому что молча повлёк меня за собою, а я не могла совладать с жарким желанием оглянуться, но пару уже заслонили собой фигуры танцующих, и они исчезли в огне и дыме. Мне же сделалось горячо, точно я сама была той девушкой, и как-то смутно… отчего? Не потому ли, что в душе я желала быть на её месте с другим человеком, но не смела стать столь же свободной в своих желаниях?

Бессонница, усталость и сухой жар, запах горящих дров и травы, хмель от мёда и хмель в крови путали мысли. Я словно выходила из своего тела; я видела себя древней, как легенды, и вечно юной, не знающей о стыде и страхе, женщиной с тысячью лиц и единой сутью.

4

Словно стая птиц, низко летящая над огнями, люди попарно и поодиночке перепрыгивали костры. Я потянула Джерарда за