Я рассказывал ей, что война помогла мне определиться с некоторыми вещами, о воздушных тревогах на восточном побережье Англии, о том, как меня вместе с остальными новобранцами заставляли носиться от бараков к бомбоубежищу, как мы бежали по длинным каменным коридорам учебного корабля, потом по грубой тёмной почве вдоль скалы к кирпичным ходам, а затем по бетонным ступеням стремительно спускались в узкие подземные галереи к ближайшей деревянной скамье. Там садишься, локти к коленям, в сложенных чашкой ладонях горит неположенная по уставу сигарета, и так несколько часов ждёшь сигнала «всё спокойно». За всю войну ни одна бомба не упала ближе, чем в нескольких милях от нас. Кто б сомневался. Бомбардировщиков больше интересовали гражданские объекты. Но ночь за ночью, измотанные недосыпанием, мы послушно мчались в эти кротовые норы и в шесть утра, через час после сигнала «всё тихо» строились по отделениям на парадной площадке. Нам, одетым, построенным, повернувшимся кругом, командовали «внимание», нас гнали маршем, мы бегом бегали по длинным линиям. А бывало нас заставляли маршировать медленно, как на похоронах. В семь нам уже до смерти хотелось построиться и топать на завтрак. Мы строем шагали в столовую, каждая группа шла за свой стол, строй распадался в одну линию, мы съедали положенную порцию каши. Потом опять строиться.

Я говорил ей, что первые шесть недель подготовки доконали меня, и потом остальные три с половиной года я провел в сортирах различных учебных кораблей, вооруженный шваброй с длинной ручкой, так чтоб производить впечатление, что я мою полы, на случай, если вдруг придёт кто-то из начальства. Самый мой удачный фокус — кому ж придёт в голову, что можно притворяться сортирным уборщиком. Большую часть книг я прочитал именно там. Платон, Шекспир, Маркс. И онанизм до полного изнеможения. Врага я ни разу не видел, только после войны довелось. Дело было в Норвегии, где от короля Хаакона[24] удостоился красно-бело-синей ксивы, выражающей мне благодарность за освобождение его страны.

Она сказала, у неё точно такое же чувство, как будто нет желания ни с чем себя связывать вообще. Её ни к чему не тянуло, разве только время от времени путешествовать. Просто быть, ребёнка можно завести, но просто чтоб он был, рос у неё на глазах.

— Билл считает, что у нас финансов маловато. Он считает меня безответственной. Но мы можем вполне добывать финансы и не устраивать из-за этого такой геморрой, какой он склонен устраивать. Мотель хочет прикупить. Я уже делала аборт. Второй раз не хочу.

Атмосфера становилась заговорщической. Она продолжала рассказывать, её голос стал тише, и я ощущал ее близость. Она перестала обсуждать Билла, завела речь о настоящем моменте, обо всех настоящих моментах, по большому счёту, о нас. Бросила жаловаться.

Мы проговорили где-то с час. Я поймал себя на том, что беру её за руку, и когда мы свыклись с этих чувством, исподволь возникло безбрежное ощущение возможного прикосновения, она погасила масляную лампу. Ложась на постель, я услышал, как она глубоко дышит. У неё был сладкий и тёплый запах. Вторая лампа продолжала гореть, правда, неярко, и она почти не давала света, из-за сажи на колпаке. Я скользнул рукой ей под ягодицы, она пристроила культю у меня между ног и прижалась ко мне животом.

Потом мы лежали, обнявшись, под колючим одеялом, вокруг живота и по бокам у нее выступила легкая пена пота. Мы вдыхали и выдыхали в унисон, и плоть исчезла, оставив на коже легкое покалывание. Всё ещё шёл дождь. Мы слышали, как он падает на воду, на нагруженный гравий, на палубную древесину. Он капал вместе с нашими вдохами. Некая реальность, в которую мы вслушивались, лёжа с открытыми глазами, и занятые каждый своими мыслями, всматриваясь друг в друга в темноте.

8

В пять лет я, вместе со старшим братом, ходил в школу по серым улицам неуклюже раскинувшегося города. Всю жизнь я обречен тащить на горбу свой небольшой груз, тогда им был дешёвый кожаный ранец с наплечными лямками, предназначенный для переноса знаний. Окоченевшими розовыми большими пальцами я поддерживал лямки школьного ранца, снимая режущую тяжесть с пластин в воротничке, подставлял их под вес книг и неистового снега с дождем. Боль в носу в процессе поисков самоопределения.

Тетя Гетти умерла. Она была первой женщиной, которую я увидел обнажённой. Она спала у себя на кухне на встроенной кровати. Как-то днём я вошёл и застал её стоящую посреди помещения в голом виде. Я застал её врасплох в позе, которую ей придётся впоследствии самой себе объяснять.

Мне было шестнадцать, и я был её любимым племянником. В то время ей было под полтинник, волосы поседели, почти побелели. Но лобок не поседел. Он сохранил каштановый цвет.

Она рассердилась из-за того, что я вломился без предупреждения. Она была немного нетрезвая. Но затем успокоилась, накинула халат и заварила чаю. Мы уселись перед огнем. Своим резким прокуренным голосом она объявила, что очень скоро я буду заставлять женщин плясать «почти без ничего».

Когда я был младше, я боялся её целовать. У неё на коже были расширенные поры, она была старая, и от неё несло портвейном и несвежим бельём. Но в тот день моё отношение изменилось.

Пустой дом, голая она, и мне почти семнадцать и до смерти любопытно.

— Где Гектор? — спросил я.

— На минутку отошёл. Скоро подтянется.

Мы молча сидели, и каждый воспринимал другого в новом и волнующем качестве.

В тот день я заночевал у тётушки и спал со своим двоюродным братом Гектором. В постели, перед тем как заснуть, я ожидал возможного порыва смутного желания. Гектор беспробудно дрых, а я слышал, как тётя рассекает по кухне. Но в последнюю минуту, стоя в тёмном холле у кухонной двери, прислушиваясь и тихо сопя, я потерял смелость. Склонен думать, что с самого начала сознавал, что нечего мне набираться храбрости, что наслаждение, которое я искал, заключалось в опасности стояния голышом в тёмном коридоре. Короче, я так и не зашёл и Гектору потом ничего не стал говорить, он был на год меня младше. Дело касалось его матери, и я подумал, что он вполне может рассердиться.

Два фактора вкупе создавали впечатление, что моя тётка жирная. Лет в сорок у неё отросло пузо. Дешёвая перешитая юбка превращала нижнюю часть ее корпуса в перевёрнутую грушу. И ещё она не носила лифчиков, от